Лезвие бритвы - Ефремов Иван Антонович - Страница 7

Парень, слушая, улыбался все шире, показывая крупные ровные зубы.

– Ну голова! – хлопнул он по плечу Гирина. – Вишь, недаром вас там учат, одевают да кормят. Того стоит… Айда, пошли! – Комсомолец повесил седелку на гвоздь, аккуратно убрал шилья и ремешки, подпоясался.

Они зашагали в другой конец села, где в крохотной избенке жил бывший красноармеец, член партии Гаврилов, бледный и худой, еще не вполне оправившийся от сильной болезни. На счастье, он оказался дома и обрадовался, увидев на посетителе военную форму.

Гирин вторично изложил свой план. Гаврилов сначала хмурился, возражая, но потом расплылся в усмешке, так же как и комсомолец. Только усмешка его была недоброй, не обещавшей ничего хорошего насильникам и скрытым бандитам. Он расправил жидковатые усы и, сощурив острые глаза, повернулся к комсомольцу:

– Выходит, приезжий-то, Иван… как вас по батюшке?..

– Не надо, молод еще!

– И то, Ванюшка-то крепче тебя оказался, да и смекалистей!

– На то он и ученый.

– Лукавишь, Федька! И по роже видно, врать не могешь. Коли ежели бы да не ходил сам за Анной, скорей бы сообразил, что делать. А тут, вишь, ослеп!

– Ладно, дядя Андрей, будет уж. Порешили ведь. Значит, Иван сговаривается с Нюшкой, а завтра мы к ним туда заявляемся.

– Так-то так, – вдруг заколебался Гаврилов, – а как вдруг старуха загнется?

– Ух ты! – завопил Федор. – Тогда всех засудят. Ой, не подумали!

– Не всех – меня, – решительно возразил Гирин, – расписку дам. Сейчас написать?

– Ладно уж, там увидим. Сначала дело. Ответ потом.

– Ну, спасибо вам, прямо до земли, – облегченно вздохнул Гирин. – Получится или нет, видно будет, а за помощь и за дружбу кланяюсь.

– Чего там, тебе самому спасибо, что надоумил. Хотя… подозреваю, свою корысть имеешь, – уставился вдруг Гаврилов на покрасневшего Гирина. – Да ничего, что тут плохого! Этот, – показал бывший солдат на комсомольца, – не в счет. Нюшку он потерял.

– Да не нужна она мне вовсе, – оправдывался парень, – на что ее, Анну, теперь!

Гирин медленно шел к дому, обдумывая предстоящий разговор с Анной. Надо было, чтобы она постаралась вспомнить обличье тех, кто убивал ее отца, и согласилась стать действующим лицом маленькой инсценировки, задуманной Гириным. Ходу логических заключений мешало что-то досадное, резанувшее его при последних словах комсомольца: «На что ее, Анну, теперь!» В этих словах заключалось все дремучее «достоинство» обойденного мужчины, горький и злой отказ от той, которая уже посмела принадлежать другому, не ему. И если этот был к тому же явная сволочь? Разве не прав Федор?..

Едва Анна поняла задуманное Гириным, как страшное волнение охватило ее. Взявшись ладонями за виски извечно девическим жестом, она затаив дыхание слушала студента и долго старалась вспомнить лицо убийц отца. Она не сумела точно описать их – при тусклом свете пятилинейки негодяи ворвались с нахлобученными фуражками, одетые в поношенную военную форму. Однако это было к лучшему и позволяло обойтись без грима, для которого не было никаких приспособлений и никакого умения. Гирин решил, что одним из «бандитов» будет сам, а вторым – Гаврилов. Кричать придется Гаврилову, так как больная уже знала голос своего жильца. Ничем, даже мелочью, нельзя было рисковать. Гирин сделал новые запоры на дверях и окнах, какие и лошади не под силу сломать. Нечаянное вторжение «приятелей» Анны могло бы испортить дело. Когда все было подготовлено, Гириным овладела страшная тревога.

Он почти не спал ночь и весь день не мог найти покоя, пока не отправился за Гавриловым и Федором. Комсомолец соглашался дать свой «наган», но лишь с условием, что сам будет поблизости. Гирин увидел бывшего красноармейца донельзя разозленным. У Федора тоже горели уши, как у обруганного.

– Ты посмотри, – обратился Гаврилов к Гирину, показывая на полдесятка исковерканных наганных патронов, – это я старался пули вынуть. Какая собака так придумала – засажено насмерть, ничем не вытащишь!

– Хорошо придумано: без пули враг не останется, – улыбнулся Гирин.

– Тебе хорошо, – буркнул Гаврилов, – а для меня да для него патроны дороже золота…

– А ты напильником гильзу срежь наполовину, – посоветовал Гирин.

– Тогда как стрелять? Огнем шарахнет из барабана!

– И черт с ним! Еще страшнее будет. Только держи подальше от глаз…

– И то! Дело сказываешь… вот эти, которые испорченные, пойдут теперь. Двух хватит?

– Пожалуй, надо три… Помни: сперва ты стреляешь вверх при входе, потом я в Анну, а там ты целишь в мать!

– Чудно все это! Ну ладно, сказано – сделано! Сейчас пойдем.

Начало темнеть, когда Анна стала собирать на стол перед постелью матери, нарочно запозднившись. Они всегда ели вместе – Анна придвигала стол, усаживала больную и кормила ее, потом ела сама, и мать следила за ней тревожно, ласково и жалостно. Сегодня девушка с трудом скрывала от матери колотившую ее нервную дрожь. Покормив больную, она села за стол и переставила маленькую лампу на дальний конец стола. Это был сигнал. С грохотом распахнулась отброшенная сапогом Гирина дверь. Изрыгая гнусную матерщину, в кухню ворвались двое бандитов в расстегнутых гимнастерках, с низко нахлобученными фуражками и «наганами» в руках. С воплем вскочила, опрокинув стул, Анна. Хлестнул выстрел, наполнив избу громом и кислой вонью бездымного пороха. Широко открыв рот, с вылезающими из орбит глазами, мать Анны уставилась на Гаврилова, который завизжал, как от нестерпимой злобы:

– Ага, попалась! Тогда не добили Павлову суку, теперь пришла пора! Степка (это к Гирину), застрели ее отродье, а я с ней расправлюсь! – вопил Гаврилов, прицеливаясь в переносицу больной.

Но она, белая как мел, не смотрела на него, а следила за метнувшейся к окну дочерью. Грохнул второй выстрел, и Анна повалилась под лавку. Гаврилов и Гирин яростно заревели. Бывший солдат уже прицелился в больную, как произошло то, чего добивался Гирин. Забыв обо всем на свете, кроме своего застреленного детища, мать Анны вдруг издала неясный крик и рванулась с постели.

– Ды-ы-о-ченька! – раздался ее навсегда запомнившийся Гирину вопль.

Больная рухнула на пол, сильно стукнулась головой и, очевидно сделав чудовищное усилие, уцепилась за лавку, пытаясь встать. Гирин и Гаврилов бросились к ней, подхватывая ее под руки. Из последних сил мать Анны попыталась плюнуть Гирину в лицо и потеряла сознание. Гирин, положив ее на постель, слушал пульс, «ожившая» Анна кинулась за водой в сенцы и столкнулась с любопытным и встревоженным Федором. Комсомолец тяжело ввалился в избу и первым делом ухватился за свой «наган», брошенный Гириным на стол.

– Ну как? Что? Получилось? Али насовсем убили? – приставал он к Гирину, который только мотал головой, стараясь привести больную в чувство.

Наконец холодная вода, растирания, нашатырный спирт возымели свое действие, и мать Анны открыла глаза. Недоумение, граничащее с безумием, мелькнуло в них, когда она увидела склоненную над ней дочь, живую и невредимую.

– До-чень-ка, Ан-нушка… – глухо и невнятно, запинаясь, сказала больная и с усилием подняла тонкую руку, вернее, обтянутый кожей скелет руки.

Анна упала на ее постель, разразилась безудержными рыданиями. Гирин отступил и огляделся. Гаврилов, весь мокрый от пота, утирал лицо рукавом и приводил в порядок свою поношенную, но аккуратную форму, нарочно расхлыстанную им для приобретения бандитского вида.

– О, и труханул же я, когда Марья… того. Думал, загнулась насовсем, и что же теперь будет? Рисковое, брат, дело! И как это ты сумел меня в него впутать? Обошел ведь, – сердито бурчал Гаврилов, смотря на студента с ласковым одобрением.

– Я больше перетрусил, – признался Гирин. – Затеял дело! А ведь дело таково, что очень просто убить человека. Все перед глазами у меня был Аствацатуров, тот профессор, о котором я вам рассказывал. Поверил я в него не хуже той больной.

– Ладно, вижу, что добром кончилось. Я пойду. – И он приблизился к постели с хитрой улыбкой. – Будь здорова, Марья! Подымайся теперь скорее! – сказал Гаврилов и вышел в сопровождении Федора, немого от изумления.