Штрафбат. Приказано уничтожить - Орлов Андрей Юрьевич - Страница 41
- Предыдущая
- 41/54
- Следующая
Ротенфюрер оторопел – он не ожидал, что будут стрелять. Ведь русские быстро свирепеют, но и отходчивы они тоже. То, что вытворял Болотный, стало откровением для всех! Тугая очередь вспорола пространство. Он орал, не отпускал спусковой крючок, водил пулеметом, как поливочным шлангом – чтобы никого не пропустить, чтобы всем досталось… Первые спускающиеся полегли, не успев ничего понять. Другие в страхе попятились, побежали обратно, но пули косили всех без разбора, каратели Каминского валились охапками, орали страшными голосами, умоляли прекратить огонь. Но Болотный прекращать и не думал – только распалялся, входил в раж, злорадно хохотал. Мужик был крепкий, сил держать тяжелый пулемет на вытянутых руках у него хватало.
– Отберите пулемет у этого придурка! – раздраженно выкрикнул Негодин. – Хватит уже!
Какой-то услужливый боец бросился выполнять приказание. Вцепился Болотному в плечо, тот отмахнулся – да хорошо так отмахнулся: солдат отлетел, с головы сорвало каску… и Зорин пошатнулся, когда встретились две каски – одна в полете, другая неподвижная – у него на голове. Зазвенело в ушах, стало дурно, его вырвало – хорошо хоть не на себя. Сознание он не потерял, но с этой минуты все происходящее стал воспринимать отстраненно. Словно со стороны смотрел, а участвовал во всем не сам. Коллективными усилиями у Болотного отобрали пулемет, но вряд ли кто-то из командования – даже замполит – собирался строго наказывать солдата. Ну погорячился человек, обида взыграла. Выжившие каратели робко поднимали головы, крутили пальцами у виска.
– Начинаем все сначала, господа предатели! – объявил комроты Негодин. – Спускайтесь, ждем. Обещаю, больше стрелять не будем.
И рассмеялся злорадным мстительным смехом:
– Что, суки, еще посмеемся?
Каратели спускались – бледные, трясущиеся, со страхом смотрели на весело ржущих штрафников. В плен сдалось не больше сорока человек, тела остальных устлали высоту плотным серым ковром.
Недолгая заминка со сдачей пленных, освоение взятой высоты – и поредевшая рота ворвалась в застывший в тревожном ожидании городок. Жители попрятались, кто-то бежал в лес, кто-то укрылся в подвалах. Дурь стучала в головах. Не встречая сопротивления, солдаты растекались по городку, врывались во дворы. Кого-то уже грабили – вытащили из кладовки перепуганную старушку, требовали еду. «Ударная группа» первого взвода вторглась в местную управу, где нашла лишь пустующие пыльные помещения и плакаты немецкого содержания. «Зачистили» трактир, сорвав с него табличку на польском языке «Только для немцев». В подвалах обнаружилось много интересного. Солдаты хватали бутылки, рассовывали их по мешкам и карманам, прикладывались здесь же, на месте. За милую душу шел немецкий шнапс, диковинный коньяк, виноградное вино, даже шампанское с игривыми этикетками, запрятанное в сусеках трясущегося от страха трактирщика, который еще вчера поил чванливых немцев, а сегодня приходится лебезить перед растрепанной ордой, совершенно не имеющей понятия об этикете.
Опьяненные вседозволенностью солдаты растеклись по городку, и у начальства не было реальной возможности их собрать. В одном из домов уже занималось пламя, в другом билась посуда, хохотали русские «освободители», возя кого-то по полу… Зорин не участвовал в безобразии. Сидел, опустошенный, под фонарем на городской площади – в компании таких же «контуженных», курил без остановки и лениво думал о том, что поведение зарвавшихся вояк ничем не отличается от поведения карателей Каминского. Офицеры пытались собрать своих людей, носились порученцы, сгребая почуявших свободу бойцов. Топал ногами замполит, орал на тех, кто к этим бесчинствам был абсолютно непричастен. Солдаты неохотно собирались, делали вид, что в мешках у них ничего нет и ничего они не пили. Строились повзводно, кто-то сытно икал, кто-то перемигивался с приятелем. Подумаешь, согрешили, можно и расслабиться чуток на войне.
Приковыляли еще двое, еле волоча ноги, – спрятались в строю, потупились.
– Ну что ж, третий звонок, – многозначительно процедил Лившиц.
Над площадью безымянного населенного пункта зависла тишина. И в этой тишине вдруг раздался истошный женский визг, распахнулась дверь соседствующего с трактиром здания, и двое растрепанных солдат – Канарейчик и Хлопушин – выволокли сопротивляющуюся девушку в кожаной жилетке и клетчатой юбке. Вернее, волок ее за волосы Хлопушин, а Канарейчик нетерпеливо подпрыгивал, высунув язык от возбуждения. Девушка была молода, с жиденькими рыжими волосами, избыточно полна в бедрах и совершенно неинтересна. Но у штрафников, окончательно потерявших рассудок, сложилось иное мнение. Они были пьяны и ничего не замечали, кроме объекта своей страсти. Но заметить пришлось. Поволокли было трепыхающуюся девицу к соседней двери – видимо, хотели продолжить в кабаке приятное времяпрепровождение.
– Шашки наголо! – хохотал Хлопушин. – Ах ты, кралечка, как же давно мы с тобой не виделись!
Но тут Канарейчик почувствовал что-то неладное и ткнул товарища в плечо.
– А, чего? – Хлопушин обернулся с разинутым ртом.
Сцена была посильнее знаменитой гоголевской. Рота в полном составе, повзводно, в гробовой тишине стояла посреди площади. Солдаты угрюмо смотрели на загулявших сослуживцев, интуитивно догадываясь, что остроумные комментарии не пойдут на пользу здоровью. Парочка несостоявшихся насильников стушевалась.
– Тю-у… – протянул Хлопушин, громко икнув, – а чего это вы тут… уже строимся, да?
Перехватил ледяные взгляды замполита с ротным, задрожала челюсть. Каким бы ни был пьяным, а понял. Выпустил девушку – и она умчалась, как вихрь. Хлопнула дверь. Хлопушин уронил руки, опустил голову.
– А мы, эт-то самое… – Канарейчик от волнения принялся заикаться. Сделал судорожное движение, словно собрался закинуть карабин на плечо – и застыл, обнаружив, что карабин он где-то потерял… и, видимо, нет уже смысла вспоминать, где именно.
– Расстрелять, – сурово вымолвил Негодин.
– Лучше бы яйца им отрезать, – прошептал Мишка Вершинин.
– Не надо, товарищ капитан! – завизжал Канарейчик. – Я не трогал ее! Это все Хлопушин! Простите, товарищ капитан, мы искупим… мы своей кровью… мы больше не будем! Почему фашистам можно, а нам нельзя?! – завыл он, выкатив глаза. – Где справедливость? – он рухнул на колени и заплакал густыми, какими-то черными слезами. Солдаты отворачивались – между ног у солдата расплывалось мокрое пятно.
А Хлопушин все ниже опускал голову, молчал, как партизан. Только плечи дрожали. «А ведь они неплохо воевали», – вспомнилось почему-то Зорину. Бежали в атаку, не гнулись, орали, как все, о смерти не думали…
– Расстрелять, – повторил Негодин. – Второе отделение третьего взвода – к барьеру. Кургаш, командуйте.
Это было трудно, это было невыносимо трудно – убивать своих. Такое ощущение, что бойцы держали не винтовки с автоматами, а гаубичные орудия – вот-вот уронят. Делали вид, что целятся, а сами смотрели куда угодно, только не на две поникшие фигуры, сгорбившиеся у кирпичной стены. Канарейчик молился – осенял себя распятием, что-то шептал, задрал умоляющий взор в небо.
– Огонь, – тихо скомандовал Кургаш. Приговоренные зажмурились.
Прогремел нестройный залп. Пули выбивали искры из кирпичей. Рота недоуменно зароптала. Никто не упал. Приговоренные несколько мгновений стояли с закрытыми глазами, потом открыли – в лицах ни кровиночки, пытались улыбнуться. Хлопушин облегченно вздохнул – ладно, все поняли, урок впитали. Канарейчик вознамерился прокомментировать ситуацию, но только мявкнул что-то невразумительное. Люди из отделения Кургаша опустили головы. Каждый целился мимо, втайне надеясь, что товарищи слева и справа поразят цели.
– Ясненько, – ухмыльнулся Негодин. – Ну что ж, сочтем за репетицию. Кургаш, командуйте. В случае рецидива люди вашего отделения будут расстреляны за невыполнение приказа. И вы, собственно, тоже.
– Целься! – хрипло выкрикнул Кургаш. Солдаты вскинули карабины, стиснули зубы. Приговоренные вновь изменились в лице, Канарейчик, обретший надежду, рухнул на колени. Стройным залпом обоих отбросило к стене – умерли сразу, не мучаясь.
- Предыдущая
- 41/54
- Следующая
