Глухая Мята - Липатов Виль Владимирович - Страница 4
- Предыдущая
- 4/47
- Следующая
Как так случилось и за какие особенные заслуги дали Семенову право командовать людьми? Чем взял он? Откуда у него такое право?.. И чем больше думает Федор об этом, тем меньше видит оснований у Семенова быть бригадиром. День за днем перебирает он в уме, как монеты, считает дни работы в Глухой Мяте и не находит ничего бригадирского в поступках Григория, а в делах товарищей — признания его власти. Михаил Силантьев на приказы бригадира отвечает шутками, анекдотами, выполняет их с таким видом, точно одолжение делает; парни-десятиклассники в разговоры с бригадиром не вступают, а механик Валентин Изюмин затаенно посмеивается над суровой сосредоточенностью бригадира. Нет настоящей, авторитетной власти у Григория Семенова в Глухой Мяте!..
Ворочается, не спит Федор. Нанизывает в тесную цепочку гневные справедливые слова, которые скажет бригадиру, если тот снова придерется к нему понапрасну; горячится, нервничает, переворачивает подушку. Теперь он лежит лицом к Изюмину. «Вот это человек!» — думает Федор восторженно и весь переполняется симпатией к спящему механику. Изюмин спит спокойно, дышит ровно, а лицо у него даже во сне умное, красивое, энергичное…
Изюмин силен, строен, он веселый, вежливый человек. Механик неспешлив, аккуратен, он умеет слушать других — внимательно, не пропуская ничего, не рассеиваясь, а сам говорит изящно, точно нанизывает яркие цветные бусы. Виктора Гава и Бориса Берсжкова — десятиклассников — механик покорил сразу… На третий день жизни в Глухой Мяте парни сели за шахматы. Целый вечер ожесточенно сражались они, окруженные уважительными лесозаготовителями, а Никита Федорович шипел: «Тише! Серьезное дело, как говорится…» И только Валентин Семенович сидел в сторонке, читал книгу, но, когда Виктор победил и шумпо торжествовал, Изюмин оторвался от книги с яркой обложкой, чуть приметно улыбнулся и попросил Бориса показать запись партий.
— Партию, Виктор, а? — предложил механик, пробежав запись.
Гав согласился, и вот тут-то случилось удивительное: механик играл с Виктором, не глядя на шахматную доску.
— Представьте себе, я помню расположение фигур! — ответил он вежливо на ошеломленный возглас Борщева.
Да, интересный человек механик Изюмин! Редко встречал таких людей Федор Титов, и он дивится тому, каким разным бывает Валентин Семенович: вот шутит он, смеется, но вдруг замолчит, стиснет зубы и пойдет по лесосеке — одинокий, согнутый и немного суетливый. Похож в этот момент механик на бывшего директора леспромхоза Гурьева: кажется со стороны, что под мышкой у Валентина Семеновича зажат пузатый портфель желтой кожи, хотя в руках ничего нет.
Вскоре Федор заметил, что Валентин Семенович охотнее и чаще, чем с другими, беседует с ним. И как-то ночью, в непогодь, когда за окнами, взгальный, бесился ветер, Федор разоткровенничался с механиком. Теперь, вспоминая этот разговор, нервный и взбалмошный, Федор удивляется — откуда что бралось! Раньше, заполняя автобиографический листок, ставил размашистую, крючковатую подпись уже на половине первого листа, а в ту ночь ему казалось, что всего не рассказать Изюмину. Лихорадочно нашептывал Федор:
— … Представьте, Валентин Семенович, приходите вы в кино, садитесь на свое место, свет гаснет, и вдруг из-под лавки вылазит мальчишка, что прошел без билета… Так вот этот мальчишка и есть я! Сроду у меня маленького двадцати копеек на билет не было. Безотцовщина!.. Или возьмите еще такое. Вот будто идете вы по тротуару, смотрите — лежит иа нем рублевка. Ну, вы, конечно, нагибаетесь, думаете подобрать ее, а рублевка вдруг уползает… В чем дело? Привязана за ниточку, за которую пацан держится. Так вот, этот пацан и есть я! А вот еще… Приходите вы на огород, осматриваете грядку с огурцами — все в порядке! Огурцы на месте. Вы, конечно, срываете — и что за чудо! Второй половинки нет у огурца — отрезана! Так вот, это тоже — я!.. Зимой, Валентин Семенович, совсем дикие дела творились. Растапливают это соседи печку, все чин чином, а вдруг — бах, тарарах! К чертовой матери летит печка! А это я полено взял, просверлил центровкой и начинил порохом… Да, Валентин Семенович, совсем я избаловался с малолетства. В школу немного походил, пять групп кончил и не хочу больше учиться. Вот и вырос кирюхой! В войну, конечно, голодал, а за всякие художества, ну вроде дров в печке, случалось, и колотили меня… Всякое бывало!
Хорошо, человечно слушал Изюмин; курил папиросу за папиросой, задумчиво жевал мундштук, и поэтому откровенно говорил Федор. Выворачивал накопленное внутри за двадцать семь лет, глубоко заглядывал в себя и находил неожиданное, самому себе неизвестное. Сейчас немного стыдно Федору за таинственный, задыхающийся шепот, за то, что словно обнажился он перед механиком, а тогда в груди щекотал приятный холодок, горела голова и было такое чувство, как будто под внимательным взглядом умных глаз Изюмина становился он другим человеком — хорошим, душевным. Давно так охотно не разговаривал Федор, так не открывался постороннему человеку, словно распахнулась в нем форточка, и сказал он мягко: «Смотрите, Валентин Семенович! Вот он я, Федька Титов, такой, какой есть!» И еще одно чувство мучило, томило Федора: хоть и правду говорил он механику, хоть и рассказывал о себе самое черное, все чудилось, что приукрашивает себя, и от этого Валентин Семенович видит его в цветное стеклышко. От этого чувства Федор тащил из провальной памяти лет все гадкое, все плохое, что знал и помнил о себе…
— … С бабами начал валандаться с шестнадцати лет. Много тогда голодных баб было — осиротила война…
Быстро, стесняясь, рассказал он о солдатке Тасе, с которой познал первую томительную, стыдную и жалкую любовь.
— … Да многое повидал я… Жизнь в иных местах меня трактором переехала! — И пожалел, что сказал эту густую, жалостливую фразу, — показалась придуманной, неискренней, точно вычитанной из книги. Подумал: «Разве один я такой? Много людей покалечила война!»
— … Товарищи мои далеко пошли, Валентин Семенович. Сашка Егоров инженером работает, Костя Находкин — врач, а ведь никудышный мальчишка был. Кирюха! Сопливый такой!
Целый час слушал механик Федора и, когда он кончил, закурил новую папиросу, задумчиво, для самого себя, проговорил:
— Так и следовало думать… Все правильно!
С тех пор Федора, как железку к магниту, тянет к Валентину Семеновичу. Кажется ему, что у механика есть все то, чего не хватает ему, Федору, — воля, настойчивость, выдержка, знания. И оттого, что механик дружен с Федором, выделяет его, обидны придирки Семенова: бригадир точно срывает с Федора душевную человеческую оболочку, которой укутан он с тех пор, как разоткровенничался ветреной ночью. Каждый раз, когда Семенов выговаривает ему, Федор ловит на себе не то жалеющий, не то насмешливый взгляд Изюмина; но однажды он понял механика: вздернув губу, обнажив белые, ровные зубы, Изюмин точно приказал: «А ну, ответь ему как следует! Покажи себя, Федор! Ведь ты начинял порохом поленья!»
Это произошло сегодня, в лесосеке…
Эх, Семенов, Семенов!
Ворочается Федор, мается. Горло стискивает волна ненависти к бригадиру… Он засыпает в третьем часу. Снится Федору тротуар, на нем — рублевка, он хочет взять ее, но не может: рублевка, извиваясь, как змея, уползает, а из-за городьбы выглядывает ухмыляющаяся физиономия Семенова, издевается над Федором: «Получил, кирюха!» Потом лицо Семенова становится лицом Изюмина, и механик говорит: «Это не рублевка, это просто бумажка!» Федору делается весело, он забывает об уползающей бумажке, идет по тротуару дальше, ласково попрощавшись с Изюминым… По обе стороны тротуара громоздятся высокие, красивые дома, мелькают скверы; он идет быстрее и быстрее и слышит за спиной предостерегающий голос Изюмина: «Осторожнее, Федор, воздух нагреется от скорости, и ты сгоришь…» Но Федору тепло, уютно, и он не обращает внимания на предостережения механика и почти бежит. Затем он слышит далекий гром, видит вспышку молнии и, споткнувшись, летит вниз, в голубую, гремящую густотой пропасть. В ушах тонко свистит ветер…
- Предыдущая
- 4/47
- Следующая
