Глухая Мята - Липатов Виль Владимирович - Страница 37
- Предыдущая
- 37/47
- Следующая
— Ой, больно! Отпусти руку! — морщится Удочкин.
— Говори, живешь или нет? — требует Михаил, но сам уже знает все: «Не живет он с ней! Если бы жил, не так бы вел себя!» К горлу теплым комком подкатывает радость, он бросает руку Петра, передыхает и смотрит вверх.
Крупные звезды висят на тоненьких ниточках лучей и даже раскачиваются на них, точно привязанные, а иногда срываются с ниточки и летят вниз, чтобы хвостатой ласточкой вдребезги разбиться о зубчатую стену сосняка.
«Когда падают звезды, нужно загадывать желание!» — думает Михаил, но ничего не успевает загадать, так как Петр Удочкин негромко смеется.
— Ошибся ты, Миша! — говорит он. — Показалось тебе, что я с Дарьей!.. Соседи мы с ней, приятели, вот тебе и показалось! — Он несколько мгновений молчит, потом тихо продолжает: — Я боялся, что обидишь ты Дарью! Сомневался! Не верил в тебя, Михаил!
— Почему не верил? Ты отвечай! Ты мне сразу отвечай, Петька!
За штабелем темно, Петра почти не видно, и Силантьеву кажется, что он держит за руку не его, а кого-то другого.
«Не верят!» — проносится у него в голове. Думается Силантьеву, что Петр с Дарьей говорили о нем, судачили и, вероятно, сообща решили, что ему верить нельзя. Выходит, здорово ошибался он, когда думал, что Петр живет с Дарьей. А они, оказывается, друзья-товарищи, близкие люди.
«Эх, Мишка, Мишка! — думает Силантьев. — Плохо ты о людях соображаешь!»
— Почему не верили? — машинально спрашивает он Удочкина.
— Отпусти руку! — просит Петр. Он немного выдвигается из-за штабеля — становится видным бледное, большеглазое лицо. — Кто же тебе поверит! Всю землю обошел, нигде не задержался… Сам о женщинах рассказываешь… Ты же все рассказываешь… Кто тебе поверит!
Он замолкает и думает долго-долго.
— Нельзя Дарью обижать, Михаил! Она человек слабый, с ней что хочешь, то и делай, а ты мужик бывалый, находчивый… Смотри, Михаил!
— Эх ты! — вздыхает Силантьев и отодвигается назад, чтобы не чувствовать жаркое дыхание Удочкина, нервное шевеление его локтя.
Михаил глядит на далекую звезду, висящую на верхушке сосны-семенника, оставленной Григорием Семеновым. Она поводит усиками, трепещет, эта далекая звезда, и выше ее и рядом с нею трепещут еще звезды, а дальше — еще и еще. Миллиарды далеких звезд шевелятся, перемигиваются и падают. В апреле звезды всегда падают. Они сгорают на лету.
«Красивые!» — думает о звездах Михаил и никак не может вспомнить, когда в последний раз осмысленно и зряче глядел он на ночное небо. Безразличным, торопящимся глазом всегда окидывал небо Силантьев и шел по своим, в то время важным для него делам, и звезды жили сами по себе, а Михаил Силантьев сам по себе.
Звезды и Михаил Силантьев всегда жили раздельно.
— Охо-хо! — вздыхает он.
7
«Говори прямо, Петр, живешь с ней или нет?» — слышится в ушах Петра Удочкина голос Михаила Силантьева. Петр улыбается, быстро ходит по эстакаде, жужжащей электросучкорезкой смахивает хрупкие сучки. Когда Петр нагибается, то чувствует, как деревянный Силантьев давит на ребра… И странно — Удочкин не может представить лицо Михаила таким, каким оно вырезано из твердого березового корня: другой Михаил Силантьев стоит перед глазами. У этого Михаила тревожное, затуманенное лицо, резкие движения, в губах стынет нежность и ожидание радости. «Почему не верите?» — грустно спрашивает он. А потом Силантьев смотрит, как падают звезды, и в его зрачках отражается небо.
«А ведь хороший он, очень хороший! — думает Петр о Михаиле, и от этого в грудь забирается теплое, уютное, ласковое. — Люди — они все хорошие! Они как березовый корень — сначала нет ничего, а потом — живой человек… Только надо уметь так резать ножичком, чтобы обязательно проявилось хорошее». Петр Удочкин выпрямляется, достает из бокового кармана пиджака березовый корень, долго смотрит на него и качает головой: «Нет, не такой он — Михаил Силантьев! Неправильно я его вырезал! Поторопился!» Он бережно прячет корень, стоит неподвижно и чувствует, что с каждой секундой делается все больше и больше похожим на Михаила, смотрящего на звезды… Он так же, как и Силантьев, задумывается, вскидывает голову и тихонько вздыхает. Вот таким нужно вырезать Михаила.
Еще раз вздохнув, Петр берется за электросучкорезку… На эстакаде ворочаются удлиненные, смешные тени. Люди гремят металлом, негромко переговариваются, приглушенно смеются. Рядом с Борисом Бережковым склоняются к земле узкие Дарьины плечи, а когда она выпрямляется, Петр видит словно нарисованный на штабеле изгиб ее фигуры, ноги в кирзовых сапогах, два тоненьких хвостика, загибающихся кверху, — косички. Когда Дарья смеется, она резко запрокидывает голову.
«Совсем девчонка!» — улыбается Петр. Электросучкорезка весело поет в его руках.
— Пошабашили, ребята! — несется по эстакаде довольный голос Георгия Ракова. — Хорошо поработали!
Над Глухой Мятой круто выгибается Млечный Путь, — серебряный пояс неба. Звездно. В ночь налетел холодок, ветер стих, и все недвижно, все застыло в похрустывающем морозцем воздухе. Темное небо над освещенной эстакадой — точно крыша, а стены — штабеля леса.
— Пошли в барак, ребята!
Лесозаготовители редкой цепочкой втягиваются в темень тайги. На эстакаде одна за одной гаснут лампочки, которые выключает механик Валентин Изюмин. Последней гаснет лампочка в дощатой будке электростанции, и слышно, как вдруг наступает тишина.
Петр Удочкин и Дарья идут вместе. Они всегда уходят вместе с эстакады. Белое лицо Дарьи освещено луной, и от этого тонкая кожа кажется еще белее, еще прозрачнее. Она по-своему — ребячливо, лукаво — заглядывает Петру в лицо, еле слышно прикасается к его руке:
— Ой, Петя, какая луна!
— Луна замечательная! — убежденно говорит он.
Они, привычные ходить рядом, шагают в ногу, иногда Дарья, чтобы не отстать от Петра, вместо одного шага делает два быстрых. Рука Дарьи лежит на изгибе Петрового локтя — тонкая, невесомая, и он машинально делает такое движение, чтобы ее руке было удобно. Дарья благодарно улыбается и проталкивает пальцы дальше.
Лунная дорожка посередь тайги кажется бесконечной.
— Что с тобой, Петя? — вдруг обеспокоенно спрашивает Дарья, круто изгибается, чтобы заглянуть ему в лицо.
— Ничего! Думаю! — отвечает он.
Они долго идут молча. Потом Петр говорит:
— Если ночное небо отражается у человека в зрачках, то каждую звездочку можно рассмотреть… Думаешь, нельзя? Я сегодня сам видел!
— У кого? — шепотом спрашивает Дарья.
— У Михаила.
— У Михаила Силантьева? — опять шепотом спрашивает Дарья и приглушенно смеется. — Чего же это ты смотрел на него?
Петр останавливается, осторожно освобождает Дарьину руку, поворачивается к ней и нагибается, чтобы лучше видеть ее лицо. Дарья тоже смотрит на него.
— Ты чего, Петя?
— Ты знаешь, Дарья, он хороший! — говорит Удочкин.
— Кто?
— Михаил.
У нее широко раскрываются глаза, а губы, наоборот, сжимаются, и она делает шаг назад.
— Вот… Сказал… — Дарья еще немного отступает назад. — Зачем ты это говоришь, Петр?
— Я боялся, что он обидит тебя…
Она вздыхает:
— Меня нельзя обидеть… Я обижена!
— Глупенькая ты, Дарья! Человек не может быть обижен на всю жизнь. Я тебе говорю, у него в глазах были звезды… Эх, Дарья, вот если бы мне вырезать человека так, чтобы и в дереве было видно, что в его глазах отражаются звезды! — мечтательно говорит Удочкин и зажмуривается, словно увидел деревянную скульптуру с отражением звезд в глазах.
— Чудной ты, Петя! — мягко улыбается Дарья, нащупывая пальцами его руку. — Ты же вырезал…
— Я ошибся, Дарья… Он не такой, как здесь! — отвечает Петр и показывает свободной рукой на внутренний карман, в котором хранится в темноте деревянный Силантьев с лицом, говорящим следующее: «Хорошо жил — без водки обедать не садился… А бабенок там было страсть сколько! И все незамужние!»
— Пойдем, Петя!
- Предыдущая
- 37/47
- Следующая
