Монстры - Джонс Стивен - Страница 34

И она рядом, тоже насыщается, а потом делится с ним, ее руки на его теле, внутри его тела.

Наслаждение! Не подвластное воображению. Танец, обещанный ею несколько месяцев тому назад, неописуемое чудо, заставляющее его плакать.

А потом вдруг…

Он лежит на матрасе, закрыв ее тело своим, а она отстраняется от его шеи и сглатывает последние капли. Он едва способен открыть глаза.

— Так это был только сон? — шепчет он.

Она отвечает одними глазами: "А разве все это не только сон?" И Сатоши жаль всего, что осталось позади, жаль этой бесконечной секунды, которую он сейчас потеряет, жаль все прочие секунды, которые когда-то были его жизнью.

Они смотрят друг на друга.

Она шепчет, на этот раз своим настоящим голосом:

— Теперь уже скоро. Держи меня очень крепко.

Он так и делает, обнимает ее руками, обвивает ногами. С трудом борется, чтобы не закрыть глаза. Ее тоже клонит ко сну. А раньше он думал, что все это случится не во сне.

Проходят секунды. Он дремлет, прислушиваясь к дождю.

Сначала ему обожгло плечо. Он охнул и мгновенно открыл глаза. Она под ним тоже резко вдохнула, напряглась и посмотрела на него.

— Я не боюсь, — прошептал он.

Как никогда прежде, он осознал незыблемость традиции, достойной поклонения. Перед тем, что существовало еще до тебя, не стыдно испытывать душевный трепет.

— Я тоже, — сказала она. — Я тоже не боюсь.

И тогда он мгновенно вспыхнул. Пламя и дым; он услышал, как из его горла вырвался сдавленный крик, впрочем, уже не было горла. Волосы, кожа, кости, но ни капли крови. Тем временем неяркое солнце начало подниматься, окрашивая окна в оранжевый и алый, кроваво-красный, цвет умирающих птиц. Всепрощающий и терпеливый, не знающий стыда, этот красный цвет превратил комнаты над кафе "Бесконечность" в полости горящего, замирающего сердца.

А потом и ее охватило пламя, мгновение радости! Промелькнувшая снежинка!

Извиваясь, они танцевали призраков, радостно скользящих по белым просторам. Мастера кабуки, выдающиеся создания, переливаясь белым и голубым, олицетворяли глубочайшее единение, существа, порожденные триумфом.

А потом две простые цапли, величественные и деликатные птицы. Окрыленное воплощение верности и терпения. Птицы улетели — далеко, далеко, в весенний дождь, который и не был дождем, а слезами счастья, в императорский сад ирисов, где живут призраки других цапель.

Прежде чем выйти из комнаты, Люциан Дреглер записал в блокнот несколько разрозненных мыслей.

"Страшное, ужасное никогда не предает: оно всегда оставляет нас в состоянии, близком к просветлению. И только это жуткое внутреннее озарение позволяет нам ухватить суть мира полностью, включая все вокруг, так же как тяжелая меланхолия дает возможность без остатка овладеть самим собой.

Мы можем спрятаться от ужаса только в его сердце.

Возможно, я самый уникальный из всех визионеров, так как искал расположения Медузы — моей первой и самой старой собеседницы, не принимая во внимание всех остальных? Может, я заставил ее откликнуться на свои сладкие речи?"

Вздохнув от облегчения, что крупицы разума безопасно попали на страницу, а не остались в ненадежных закутках памяти, где они смазались бы или просто исчезли, Дреглер проскользнул в старое пальто, запер за собой дверь комнаты и, миновав несколько лестничных пролетов, вышел через черный ход своего дома. По обычному маршруту, угловатому узору улиц и переулков, он дошел до ресторана, который иногда посещал, хотя порой, желая убить время, Люциан отходил от привычного распорядка и сворачивал с дороги, делая неожиданные крюки. Сегодня его ждал старый знакомый, они не виделись давным-давно.

В помещении царил мрак, впрочем, как уже бывало прежде, но вот народу сидело гораздо больше, чем показалось Дреглеру с первого взгляда. Он остановился около двери и принялся медленно и как-то рассеянно снимать перчатки, краем глаза отмечая слабые ореолы света, струящиеся от ламп тусклого металла, которые висели на стенах так далеко друг от друга, что их лучи не соединялись между собой, вместо этого полностью растворяясь в темноте. Постепенно мрак рассеивался, обнажая скрытые им формы: сверкающий лоб с мерцающей вспышкой очков в проволочной оправе под ним; держащие сигарету унизанные кольцами пальцы, сонно лежащие на столе; ботинки сверкающей кожи, слегка повернувшиеся в сторону Дреглера, когда тот осторожно прошел внутрь помещения. На противоположной стороне зала колонна ступеньки спиралью вились на следующий этаж, больше похожий на подвешенную платформу, маленький выступающий балкон, чем на часть здания. Площадку держала клетка, сделанная из того же проволочного, хрупкого на вид материала, и что лестница. Вся конструкция напоминала какие-то кустарные леса. Дреглер медленно поднялся вверх.

— Добрый вечер, Джозеф, — сказал он человеку, сидящему перед необычно высоким и узким окном.

Взгляд Джозефа Глира ненадолго замер на перчатках, которые его собеседник бросил на стол.

— Ты носишь все те же перчатки, — отозвался он, потом поднял глаза, улыбнулся. — И то же самое пальто!

Глир встал, мужчины обменялись рукопожатием. Потом оба сели, и Джозеф, показав на пустой бокал, спросил Дреглера, по-прежнему ли тот пьет бренди. Люциан кивнул, старый знакомый заверил, что сейчас все будет, и, перегнувшись через перила, показал два пальца кому-то скрывающемуся внизу в тенях.

— Это будет просто сентиментальная беседа, Джозеф? — поинтересовался уже снявший пальто Дреглер.

— Отчасти. Подожди, пока нам не принесут напитки, тогда сможешь поздравить меня по-настоящему.

Люциан снова кивнул, рассматривая лицо Глира без каких-либо видимых признаков любопытства. Бывший коллега еще по университетским годам, Джозеф всегда питал слабость к мелкотравчатым интригам на академическом и личном поприще, к деталям ритуала и протокола, ко всему заранее сформулированному и имеющему прецедент в прошлом. Еще он любил мелкие секреты, пока в них был посвящен ограниченный круг лиц. Например, в спорах — не важно о чем, о философии или о старых фильмах, — Глир с наслаждением давал знать оппоненту, обычно в то время, когда дискуссия уже изрядно накалилась, что вполне осознанно поддерживает какую-нибудь невыносимо абсурдную точку зрения. Сознавшись в своей извращенности, он затем помогал и даже превосходил своего противника в старании разрушить свою позицию, как всем казалось, для вящей славы бесстрастного разума во всем мире. Но Дреглер прекрасно знал, чего добивался Глир. И хотя подыгрывать ему было не всегда легко, только это тайное понимание доставляло Люциану радость во время подобных умственных соревнований, так как "Ничто, нуждающееся в доводах, не стоит спора, так же как ничто, умоляющее вас верить, не стоит веры. Реальность и нереальность нежно живут бок о бок в нашем страхе, единственной "сфере", которая действительно имеет значение".