Мастер и Афродита - Анисимов Андрей Юрьевич - Страница 21

• Предыдущая
• 21/38
• Следующая

– Здравствуй, Афродита!!! – закричали художники. – Знакомь нас с богиней!

Константин Иванович с небольшой емкой характеристикой представил Шуре каждого:

– Грущин. Пейзажист, прудник и русалочник.

– Сева, – протянул руку Грущин. Шура подала свою ручку лодочкой, Грущин нежно взял ее, встал на колено и, поцеловав Шуре руку, со вздохом сожаления отпустил. – Русалочка! Мечта! Костя, дашь на денек. Я как раз тут композицию затеял, да все модели не те.

– Цыпловский, – продолжал представлять гостей Темлюков, – пишет натюрморты, предпочитает битую птицу…

Цыпловский, квадратный бородач, взяв Шурину руку в свои огромные ладони, сказал:

– Кирилл. Меня тут кличут Киром, однако один не пью. А с вас писать – сказка.

– Дохлую птицу с меня будете писать? – нашлась Шура. Восхищенное внимание стольких мужчин расковало девушку. Художники оценили Шурин вопрос и ответили громким ржанием.

– Деткин, – представил Темлюков двухметрового русого великана с розовым детским лицом. – Деткин не пишет ничего. Готовит себя к шедевру, – сообщил Темлюков.

– Налей девушке выпить, – ответил Деткин басом, – пока всех оговоришь, она от жажды помрет.

Тоже мне ухажер.

Шуре подали стакан. Кто-то налил ей вина, кто-то поднес на вилке кусок подогретой на газу колбасы.

Дальше знакомство происходило по ходу. Шура запомнила не всех. Но одного молодого, бледного, молчаливого парня она приметила. Тот не проронил ни слова, кроме своего имени: Николя, – но глаз от Шуры не отвел весь вечер.

Пили за Темлюкова-победителя и за его прекрасный трофей. Все наперебой предлагали Шуре дружбу и поддержку в новой городской жизни. Наконец, условившись в конце месяца всей компанией ехать смотреть фреску, разошлись.

– Как я пришлась твоим друзьям? – спросила Шура, забираясь под одеяло.

– Еще как! – ответил Темлюков. – Теперь от них отбоя не будет. Станут ходить на тебя таращиться. Мужики что надо, не продали, не отвернулись.

– А что малюет тот бледный парень, который назвался Колей, но как-то не по-нашему? – как бы между делом спросила Шура.

– Николя? Это не художник.

– А кто же он?

– Искусствовед. И очень талантливый искусствовед. Живопись шкурой чует. Что, приглянулся?

– Да нет, просто чудной. Весь вечер на меня пялился…

– Не бойся, он не по вашей части, – успокоил Темлюков.

– Как это не по нашей? – не поняла Шура.

– Голубой он. Его не девочки, а мальчики интересуют.

– фу-ты, гадость какая! А чего ж он тогда пялился?

– Ему интересно, почему я именно тебя привез.

Он на женщин как зоолог смотрит…

– Как зоотехник, что ли?

– Пожалуй…

Шура положила голову на подушку и, глянув в потолок, увидела звезду.

– Ой, смотри, небо!

– Это живописная мастерская. Тут окна на небо выходят. Когда луна полная, в мастерской светло, как днем.

– Хочешь любви или устал? – спросила Шура и потянулась как кошка.

Темлюков хотел…

Контр-адмирал, в парадном костюме неловко притулившись в кресле, тупо глядел в одну точку. От непривычного напряжения лицо его наливалось кровью.

Шумову приходилось добавлять в палитру кадмий.

Эта дорогая масляная краска огненно-алого цвета для передачи покраснения натуры была необходима. Народный художник СССР, лауреат Государственной премии Иван Иванович Шумов на лицо модели много времени не тратил. Он быстро брал сходство, легко и грамотно строил голову. Основное время и силы уходили на ордена, нашивки, погоны и орденские ленты.

Шумов знал, что именно эти атрибуты, ювелирно выписанные и детально проработанные, вызывают основное восхищение его заказчиков. Контр-адмирал Спесивцев, давний знакомый Шумова, не был исключением, поэтому он совершенно напрасно напрягал голову и шею, стараясь не шелохнуться, в то время как живописец потел над погоном на правом плече. Но Шумов не давал натурщику расслабляться. Он давно заметил, что сановные модели остаются особенно удовлетворены сеансом, если их изрядно намаешь. Это с артиста или коллеги художника можно писать легко, развлекаясь во время работы трепом и лишь изредка возвращая модель в нужную позу. А сановник должен всей тушей ощутить каторжный труд живописца, поэтому Шумов, усадив сановную жертву, требовал полного замирания.

Внимательно поглядев на красное лицо контр-адмирала, живописец решил, что на сегодня хватит: не дай Бог, с натурой приключится удар.

– Павел Андреевич, имеешь право расслабиться. Сегодня мы с тобой неплохо продвинулись.

Взгляни. – И Шумов ловким жестом развернул мольберт.

Адмирал сперва не понял и от неожиданности быстро заморгал глазами, затем, сообразив, что его мучения подошли к концу, благодарно улыбнулся, а взглянув на свое изображение, где за сегодняшний сеанс отчетливо проступили все знаки его адмиральского величия, и вовсе растянул рот до ушей.

– Вставай – ив столовую. Мария Ивановна накрыла и давно ждет нас с обедом.

– Неловко, Иван Иванович. Я без цветов и вина, а хозяйка беспокоилась… – просипел адмирал.

– Отставить! Ты на моем корабле. Тут я капитан.

Марш в столовую! – скомандовал Шумов.

– Есть в столовую, – ответил адмирал и, с трудом восстанавливая кровоснабжение затекших членов, покинул кресло.

Столовая живописца с полированным овалом большого стола, инкрустированного темным деревом по светлому, полукреслами, обитыми гобеленом, цветным хрусталем графинов, бокалов и рюмок больше смахивала на генеральскую столовую, чем на трапезную представителя богемы. Адмирал чувствовал здесь себя по-домашнему легко.

Мария Ивановна подала гуся. В разгар обеда появился незваный гость.

Миша Павшин стоял в дверях и, неловко переминаясь, смущался за вторжение. Референту министерства культуры на порог не покажешь. Иван Иванович Шумов встал и, сделав хлебосольную улыбку, пригласил парня к столу.

– Нет, я на минутку. Мы могли бы где-нибудь поговорить? – спросил молодой человек.

– Милости просим ко мне в кабинет, – предложил Иван Иванович и, обратившись к жене, добавил:

– А ты, мать, займи адмирала. Я недолго.

Иван Иванович указал гостю на кресло возле письменного стола, за который уселся сам. Тот садиться отказался и, отомкнув кейс, достал из него большой конверт. Подавая конверт Шумову, Миша старался не глядеть в лицо Ивана Ивановича и опускал голубые глаза. Иван Иванович взял конверт, извлек письмо и, открыв ящик стола, нащупал там футляр с очками. Картины писал он без очков, а вот читать предпочитал в них.

По мере прочтения письма выражение лица Шумова менялось. Сперва он вскинул одну бровь, изображая недоумение и удивление, затем брезгливо оттопырил губу и, дочитав, двумя пальцами, словно держал не лист бумаги, а зловредное насекомое, убрал письмо обратно в конверт.

– Что требуется от меня? – спросил он Мишу.

– Подпись, – ответил тот.

– Я не совсем понял, от кого исходит этот документ? – пристально глядя на Павшина, протянул Шумов. – Если от группы художников, то я не вижу подписей. Я эту мерзость не писал и подписывать ее первый не намерен. Почему вы, Миша, пришли с этим ко мне?

– Я выполняю поручение Зинаиды Сергеевны Терентьевой. Могу вам сказать откровенно, что поручение это мне омерзительно. Но я на службе… – ответил Павшин.

– Тогда спрошу так. Почему Зинаида Сергеевна выбрала меня первым? Я похож на мерзавца? – Иван Иванович ждал ответа.

Ответа Миша не знал. Он краснел, и Шумов видел, что мальчишка готов расплакаться. Иван Иванович относился к Павшину неплохо, хотя тот, делая критический обзор весенней выставки на Кузнецком мосту, о Шумове упомянул вскользь и без особого энтузиазма. Иван Иванович не обиделся. Он про себя знал все сам. Четырехкомнатная квартира, дорогая мебель, машина, дача – искусством этого не заработаешь. Да, он выбрал ремесло. Он ремесленник, и ремесленник крепкий. За свой товар Шумову не стыдно. Художники не очень жалуют его портреты, но Шумов не претендует на роль гения. Да, мог бы, как и Темлюков, добиться высот, если бы позволил себе творить для души и сердца. Но ремесленник и подлец – совсем не одно и то же.

• Предыдущая
• 21/38
• Следующая