Мастер и Афродита - Анисимов Андрей Юрьевич - Страница 16

• Предыдущая
• 16/38
• Следующая

А как там у вас с заграничным паспортом?

– Паспорт пока не просил, за границу не собирался… – растерянно ответил Краснухин.

– Возникнут проблемы, звоните. Поможем, – начальница продиктовала номер министерского телефона и положила трубку.

Федя Краснухин стоял возле своего телефона. Желание залить организм пивом мгновенно исчезло. Жена, застав мужа побледневшим, с остановленным на одной точке взглядом, потрогала Федю за рукав:

– Федюша, что случилось?

Федя не ответил, но так глянул на супругу, что та мышкой шмыгнула из комнаты. Разволновался Краснухин неспроста. Темлюков был хорошо известен.

Слухи о его демарше давно ходили темными кругами.

Между собой художники московскому мэтру симпатизировали. Неслыханный факт отказа от всех радостей большой карьеры в среде провинциального мирка выглядел невиданным геройством. Кроме того, на союзных выставках Темлюков всегда имел шумный успех у коллег, поскольку кроме официоза выставлял талантливые картины. В его полотнах собратья замечали поиск большого мастера.

Краснухин, не будучи ловким интриганом, все же без труда сообразил, что ему предложили шанс вырасти из обыкновенного областного живописца, которых в стране сотни, в персону союзного масштаба. Цена за такой переход – подлость. Когда они неделю назад за бутылкой водки с Пашей Скотниковым как раз обсуждали перипетии московского живописца, поскольку в области уже знали, что Темлюков пишет в Воскресенском фреску, то им в голову не пришло, что так повернется. Одно обсуждать столичные дела в теньке под воронежской яблонькой, совсем другое – участвовать в них.

«На кой черт я согласился на председателя?! – пронеслось в голове у Феди. – Жил себе спокойно, писал знатных доярок. Чего не хватало?!» Краснухин еще немного постоял, затем открыл шифоньер, достал зачем-то свой выходной костюм, надел его, сунул ноги в драных носках в новые штиблеты и вышел из дома.

Паша Скотников жил через две улицы, но из-за моста, который связывал части города, к нему приходилось добираться через центр. Краснухин постоял на остановке, рядом с молодухой, которая ловко лузгала семечки, затем, увидев зеленый глазок такси, шагнул на проезжую часть.

Паша, как и он сам, маялся после вчерашних возлиянии и на друга в парадном костюме уставился как на привидение:

– Ты, Федь, чего?

– Что чего? – не понял Краснухин.

– Вырядился чего? Хоронишь кого, что ли?

Скотников был абсолютно уверен, что костюм надевают самостоятельно в трех случаях: первый – на собрание в обкоме партии, второй – на свадьбу, третий – на похороны знакомых. Четвертый, на собственные похороны, надевают уже помимо твоей воли.

О свадьбах в семьях обоих друзей знали заранее, а вот внезапная смерть дальнего родственника могла случиться. Поэтому Скотников и предположил похороны.

– Разговор есть, – сообщил Краснухин, шагнув в пенал панельной квартирки друга.

Скотников свою однокомнатную секцию, как называли квартиры в Воронеже, держал под ателье и для отдыха в тех случаях, когда организм в отдыхе нуждался. В семье знали, что отец рисует картину и ходить к нему нельзя. За картины Скотникову иногда платили, поэтому семья к творческому процессу имела уважительное отношение. Комната Скотникова меблировалась простым диванным матрасом на коротких ножках, креслом, затянутым потертым кожзаменителем, двумя мольбертами и навалом холстов в подрамниках.

Писал Павел поля с подсолнухами, просто подсолнухи, молодиц и подсолнухи и еще автопортреты, где подсолнух тоже присутствовал, но в качестве далекого фона. От живописи желтых семенных голов в комнату шел веселый свет, и квартира-мастерская казалась улыбчивой и наивной. Сам Скотников – белесый, конопатый и квадратно бесформенный – органично вливался в свои произведения и словно растворялся в мастерской.

Пригласив Федю на кухню. Скотников открыл холодильник и гордо извлек две бутылки «Жигулевского». Реакции Краснухина не последовало. Гость машинально взял бутылку, машинально отколупнул металл крышки и, сделав большой глоток, уселся на табурет. Скотников садиться не стал. И не потому, что табурет был один, возле стола он приспособил под сиденья еще два ящика от стеклотары. Просто поведение друга так озадачило живописца, что он с неоткупоренной бутылкой застыл у двери, прислонив свой белесый облик к дверному косяку.

– Дела, Паша, дрянь, – начал Краснухин. И не очень членораздельно, повторяясь и забегая вперед, поведал другу о столичном звонке. Скотников потер пятерней белобрысый затылок, открыл пиво, долгими глотками вытянул все из бутылки и сказал:

– Помозговать надо.

– Затем и пришел, – согласился Краснухин и тоже опустошил бутылку.

– Раз в обкоме знают, от выездного совета не уйти. Тебе очень в Польшу охота? – как бы между делом спросил Паша.

– Хрен с пей, с Польшей! – Краснухин даже обиделся на вопрос. – Ты пойми, тут не Польшей пахнет.

Если я откажусь, могут не только из председателей, из Союза попереть. А это сам знаешь: заказы, деньги.

А у меня семья. Наташка и двое. Мать в деревне двадцать пять рублей пенсию получает.

Ничего, она с этой пенсии еще и вас сметанкой и яичками подкармливает.

Ты погоди, – остановил друга Краснухин, – совет собирать придется. Но надо туда ребят подобрать. Давай думать – кого.

А чего думать. Лотовского Генку, Константинова, Ефремова. Косякова нельзя. Подхалим и гнида. ею жизнь Ленина на броневике осваивает, да никак с Ушами не может справиться, вечно наперекосяк уши.

Составив список выездного совета, друзья вышли на улицу и, выпив еще по кружке бочкового на углу, распрощались.

Вернулся домой Краснухин поздно, заглянув в спальню и заметив гладкую коленку спящей жены, которая, разомлев от тепла, откинула во сне одеяло", тихо прикрыл дверь и ушел спать на свой топчан в мастерскую. Утром позвонили из обкома партии.

– Список выездного совета у вас готов?

– В общих чертах, – ответил Федор Краснухин.

– Зачитайте.

Краснухин залез в карман выходного пиджака, извлек обрывок газеты и зачитал фамилии.

– Почему Косякова нет? – спросили в трубке. – Косякова включите обязательно. Человек надежный, партии преданный.

– Конечно, товарищ Михеев. Уже включил, – ответил Краснухин и, дав отбой, матерно выругался.

Известие о том, что из областного центра в Воскресенское едет выездной художественный совет с представителями из обкома, для Клыкова не стало неожиданным. С первого раза, когда Николай Лукьянович оглядел работу, еще не высохшую, сквозь доски строительных лесов, он понял, что заварухи ему не избежать. В тот же день председатель еще два раза наведывался в клуб. Художника и Шуры он не застал и долго в полном одиночестве разглядывал композицию московского живописца. И теперь, сидя в кабинете, мучительно думал, что предпринять, чтобы сохранить фреску. Злоба московских чиновников от культуры к персоне Темлюкова стала ясна Клыкову еще в Москве. Он помнил, какой ненавистью сверкнули глаза плоской дамы в высоком министерском кабинете при одном упоминании фамилии Темлюкова. Но Клыков и сам был непрост. «Поглядим, кто кого», – пробурчал он себе под нос и позвонил в Москву в ЦК партии. Заместитель сельскохозяйственного отдела ЦК Громовой, хороший знакомый Клыкова, неглупый мужик с деревенскими корнями, довольно быстро понял, что от него хочет Николай Лукьянович.

– Переговорю с Фоминым, он у нас курирует культуру. Перезвони завтра.

– Парамоныч, дело спешное. Завтра может быть поздно. Сам знаешь, как после драки кулаками махать, – предупредил Клыков.

Звонок из Москвы последовал через час.

– Уговорил самого Прыгалина к тебе ехать. Прыгалин – кандидат в ЦК, а не просто инструктор. Он по культуре для Политбюро все речи готовит. Но ты уж, Лукьяныч, не подведи. Прими человека по его разряду. Сам понимаешь, такие люди свободного времени не имеют. Встречай его завтра утром.

Клыков потер руки и вызвал в кабинет бухгалтершу Большакову.

• Предыдущая
• 16/38
• Следующая