Журнал "Если" 2009 № 9 - Галина Мария Семеновна - Страница 28

— Здесь, наверное, есть змеи, — сказал он.

— Ну да. Змеи и лисы. Пойдем.

Она тихонько потянула его за рукав. Он пошевелил рукой и наткнулся на что-то холодное, гладкое, но тут же понял, что это ствол отставленной в сторону «ижевки». Он какое-то время колебался, потом отнял руку — если что, все равно стрелять в таком замкнутом пространстве равносильно самоубийству.

— Ты же говорила, выходить нельзя, — он вдруг осознал, что вполне прижился внутри своего сна. Действительно, чему удивляться? Нельзя так нельзя. Снаружи караулит тварь с содранной кожей... ну да, бывает.

— Гнездо, — сказала она упрямо.

— Уля, — он покрутил головой, некстати осознав, что хочет пить, — ну подумай: куда нам сейчас это гнездо? Что мы его, с собой потащим? Зачем? Я тебя и так возьму, я ведь обещал.

Если это сон, она просто растворится в нем, исчезнет, как ложка сахара в воде, если нет... документов-то у нее наверняка нет, никаких. Ладно, что-нибудь придумаем. Тем более это все-таки сон.

— Нужно гнездо, — твердила Уля, продолжая тащить его за собой с той особой силой, которую поначалу в ней было трудно предположить. Он покорно сделал несколько шагов во влажную тьму (наверное, здесь где-то действительно есть вода!), ударился макушкой о свод, пригнул голову, потом согнулся почти пополам, потому что коридор становился все уже и ниже. Уля шла впереди, юркая и невидимая во тьме, как ящерица-геккон.

Наконец тем шестым чувством, которое просыпается у людей, временно лишенных способности видеть окружающее, он угадал, что пространство вокруг него расступилось и он теперь стоит в некоей подземной полости, укрытой сверху плотным глиняным горбом.

— Ну и?.. — спросил он на всякий случай.

Уля молчала, звук ее дыхания мячиком отскакивал от гулких стен.

Он порылся в кармане, на ощупь достал обернутую вощеной тканью «ландриновую» жестянку со спичками, чиркнул. Красноватое пламя, отнесенное в сторону лаза, откуда они только что выбрались, осветило красно-бурое земляное возвышение, обрывки ковра, когда-то пестрого, а. сейчас тусклого, точно изъеденная сыростью половая тряпка, вытянувшиеся на глиняном ложе кости.

— Ох, — сказал он.

Уля по-прежнему молча подобрала с земли сухую ветку и сосредоточенно подала ее ему. Но спичка погасла раньше, чем от нее успело загореться дерево, и в наступившей страшной, слепой темноте он поспешно чиркнул новой спичкой.

Новый красноватый огонек осветил длинные берцовые кости, длинные, уложенные вдоль тела огромные кости рук, огромный череп с чудовищными выступающими надбровными дугами и глубоко ушедшими в кость глазницами.

— Это... что? — спросил он растерянно.

Акромегалоид? Чудовищное врожденное уродство? В лежащем на спине костяке было метра два с половиной росту. Кости рук и ног, грубые, плотные, были под стать черепу, который мог с успехом противостоять прямому ружейному выстрелу.

— Великан, — чуть удивленная его непонятливостью, ответила Уля.

— Но это же... не человек!

— Конечно, нет, — сказала Уля терпеливо, как ребенку. — Это великан. Защитник. В каждом селении был такой. Они защищали людей от тех, кто приходит в ночи. Потом все умерли, но все равно защищают. Поэтому те, чужие, не могут пройти сюда. Им нельзя. Здесь защитник. Хозяин.

Она как-то очень по-взрослому, по-бабьи сцепила руки на животе и низко поклонилась великану. Ее черные волосы, аккуратно разделенные на прямой пробор, масляно блеснули в свете импровизированного факела.

Может быть, гигантопитек, продолжал лихорадочно думать он. Ну, считается, они вымерли, еще когда людей здесь и не было, но выжили ведь гориллы в Африке. Может, их уберегли местные суеверия, почтение, которое проявляли к ним беззащитные перед внешним миром, запуганные туземные племена?

Всему должно быть рациональное объяснение, подумал он. И той твари, которая преследовала их среди развалин, наверняка найдется какое-то рациональное объяснение, если он все-таки не спит, конечно.

— Великан, — повторил он послушно, — понятно. Спасибо, что показала.

— Какое «спасибо», — Уля опять начинала сердиться, — зачем «спасибо»?! Пойдем, тут гнездо. Надо гнездо.

— Здесь?

— Конечно. Красная утка гнездится в могиле великана, ты не знал? Конечно, не знал. Ваши не знают таких вещей.

Он опять огляделся. Никакого гнезда в пределах видимости не было, зато в стенах чернело множество отнорков. Сырость и характерный запах явно исходили именно оттуда.

«Кто только ни живет в старых степных могилах! Благодаря характерной конструкции (яма, перекрытая ветками и хворостом, с насыпным холмом) в них со временем образуются провалы, сквозь которые проникают самые разнообразные животные — пернатые и четвероногие. Эти искусственные, созданные человеком совсем для других целей убежища населяют дикие кошки, степные лисицы-фенеки, отличающиеся от обычных лисиц огромными ушами, увеличивающими площадь испарения жидкостей тела, что в жарких условиях немаловажно, барсуки, а из птиц — домовые сычики и филины. Гнездится в заброшенных могилах и красная утка.

Чтобы узнать, в какой именно могиле старого кладбища она устроила свое гнездо, достаточно проследить за самкой, однако здесь мне помог случай: я решил исследовать то странное сооружение, которое местные называют «могилой великана». Обычно это очень крупная насыпь, которую можно найти на любом старом кладбище, и, разумеется, я не мог не гадать, что она под собой скрывает. Воспользовавшись тем, что пресловутая «могила великана» давно обрушилась, я заглянул в пролом. Никакого «великана» в могиле, разумеется, не было, хотя пожелтевшие обломки костей наводили на мысль о каком-то давнем захоронении, но здесь меня поджидала неожиданная находка совершенно иного рода — из тех, что столь приятны любому натуралисту...»

Почти из всех отнорков сверкали чьи-то глаза, отчего казалось, что кто-то выставил во мраке несколько пар красноватых и зеленых круглых маленьких зеркал. Животные, обычно избегающие человека, сейчас выглядывали из своих убежищ, тлеющая ветка выхватывала из тьмы то острую мордочку лисы, то черно-белую полоску на носу барсука, то странно человеческое лицо крохотного домового сычика... самые разные твари сидели на пороге своих жилищ, и блестящие цветные зеркальца неотрывно следили за ним.

И тогда он сказал то, чего вовсе не собирался говорить.

Он сказал:

— Простите меня.

Поскольку не было здесь ни одного создания, чьего маленького собрата не держал бы он, окровавленного, в руках, не снимал шкурку, не ставил бы капканы или силки... Он вдруг, неизвестно почему, вспомнил заснеженную казахскую степь, которую пересекает скорый поезд, и там, за окном уютного, жарко натопленного купе серое небо сливается с серой поземкой, и тащится сквозь эту мутную мглу одинокий хромающий волк, волоча за собой намертво вцепившийся в лапу охотничий капкан.

Животные по-прежнему неподвижно сидели на порогах своих маленьких жилищ, лиса вылизывала лапу, держа ее на весу и широко растопырив черные острые пальчики.

— Уля, — сказал он, — Уля... Они говорят, что Бога нет, эти атеисты, лекторы, агитаторы... люди в портупеях, в бескозырках, кто там еще... Они сбросили наземь колокола и превратили церкви в овощехранилища и скотобойни. Они смеются над старухами, они точно знают, что они правы. Что никто с нас не спросит. Никогда. За то, что мы натворили здесь, — никто не спросит. А если все-таки Бот есть? Как ты думаешь, Уля? Он же не только наш Бог. Он ведь и их Бог тоже. Все это его создания, его твари, и когда мы окажемся там... где все мы в конце концов оказываемся, кто подойдет к нам первым? Кто встретит нас, у райских врат? А что если, Уля, нам преградит путь не суровый старик с ключами за поясом, а вот эти? Если они будут сидеть у входа — окровавленные, с перебитыми лапами? Все эти собаки Павлова? Все экспонаты зоомузеев, все лягушки с рассеченным хребтом, обезглавленные, все лошади Гражданской с перебитыми ногами, все... Как ты думаешь, Уля?