Города - Ди Филиппо Пол - Страница 32

Но ты этого не перенесешь, и я, хотя и ненавижу тебя, действительно не хочу выходить за рамки. Поэтому я оставлю тебя целым и буду продолжать задавать мой вопрос. Один из моих скажет мне, непременно когда-нибудь скажет мне. Почему они не притронутся.

Они не ускользают от меня. Я наблюдал и прислушивался, ожидая какого бы то ни было знака. Когда я смог понять, когда я увидел, как это происходит, но они не ускользают от меня.

Поскольку ты пришел сюда, и они не тронули тебя, а я тронул, я пошел дальше и дальше. Я чувствую, как что-то закрывается. Оно закрывается вокруг меня. Я стал частью чего-то, как я думал, но я чувствую, как соединявшие меня мосты рушатся один за другим. Я все больше чувствую себя самим собой, все больше внутри себя, частью себя, больше чем когда-либо заключенным в оболочку из моей кожи. Мой свет был частицей созвездия. И в медленном вращении я наблюдал за тем, как гаснут звезды, пока не оказался один в моей вселенной, и я испуган.

Они все еще рядом со мной, они со мной, мои соплеменники, мои другие, но связь пропала, и я один. Я думал, что это, должно быть, они. Я наблюдал, чтобы увидеть, как они будут судить меня, наказывать меня за мой скверно обдуманный, наглый ответ тебе. Они должны были изгнать меня, думал я, но они не стали этого делать. Они не отпали от меня, они оставались такими же, какими были всегда, и телесно я по-прежнему часть этого сообщества. Мы обращаемся и разговариваем друг с другом так же, как и прежде.

Это не они закрылись, а я. Я отрезал себя. Я один, и я одинок. Пугает меня не то, что я стал одинок сейчас, но то, что я заглянул внутрь и увидел, что я уже есть. Как долго это происходит?

Итак. Итак, итак. Что же это такое? Как долго это происходит?

Меня заполняют обрывки твоей слабоумной культуры. Не вовремя. Если честно, то во всякое время. Меня возмущают мои эмоции – которые стоят этого названия, они – не те мелкие пузыри прихотей, что вы называете чувствами. Я возмущен тем, что мои эмоции напоминают мне обломки твоихразвлечений или твоих экстравагантных вторжений.

Я продолжаю думать, что я был один. Что я не был частью всего этого. Они не отступились от меня, но я не думаю, что смогу вновь войти в их ряды. Я боюсь того, насколько одиноким я стану.

Выход есть. Вниз, туда, где лежат холодные рельсы. Я вышел оттуда же, откуда в свое время вышли маленькие серые мыши – настолько грязные, что напоминали ожившие комки пыли. Их захватили зеркальные существа. Я привык к темноте, она похожа на нечто материальное. Я постукивал по стенам и рельсам своей тростью, чтобы убедиться в том, что на моем пути нет ничего – ни застрявшего поезда, ни тел, ни упавших кирпичей.

Я шел на север по железнодорожным путям. Очень медленно, как если бы я хотел покинуть город.

Меня не будет некоторое время, сказал я, и я посмотрю, что во мне есть такого, что закрыло двери. Когда я принял решение, лежа на краю платформы, в темноте под Хэмпстедом, я начал обдумывать, каким образом устроить мой уход, и когда встал этот вопрос, волна ужаса захлестнула меня, ужаса, вызванного тем, что я не знал ответа. Тем, что такой вопрос возник.

Что я знаю? Куда я пойду? Буду я один? И как долго я был один?

Я исчезну на некоторое время. Я часто думаю о тебе. О твоем ружье и фонаре, о твоем очевидном страхе, когда ты вперся к нам. О вопросах, которые ты задавал и которые не могли принести тебе добра, и на которые я самонадеянно тебе ответил. Я ненавидел тебя тогда и ненавижу сейчас, но я помню тебя. Почему бы им не тронуть тебя?

Когда Шолл вернулся в Хит и вновь присоединился к лагерю, праздничное, радостное настроение легко захватило его. Подъехав, он увидел, что солдаты выстроились по обе стороны джипа и ждут. Пока автомобиль трясся среди деревьев, они веселились. Шолл видел, как их офицер сжал кулаки с неподдельной и невероятной страстью.

Они веселились в эту ночь, включив на полную громкость свои дешевые стереомагнитофоны, и превращали землю в грязь, танцуя, и Шолл веселился вместе с ними, воспламененный их энтузиазмом. Однако, к его удовольствию, присутствовал и парадокс, о котором он узнал. Он был искренне рад, что солдаты появились, что их послали на выручку. Он считал, что он один, а они следовали за ним, держась вне поля его зрения, наблюдали, как он пересекал перекресток, как входил в логово вампиров. Они послали в лагерь сообщение о том, что увидели, и остались ждать – все те часы, что прошли до возвращения Шолла, а затем рисковали жизнью, чтобы вызволить его, потому что видели, что он делал.

Солдаты действовали умело. Шолл не знал, что они следили за ним, что он находился в поле их зрения все время, что шел к перекрестку. Командир подразделения был слишком умным и слишком осторожным человеком, чтобы вверяться незнакомцам, как бы они ни рассуждали. Но Шолл сообщил кое-что, и хотя он не получил полномочий, на которые рассчитывал, но это кое-чтосмутило офицера. И он послал за Шоллом солдат, чтобы узнать. А когда солдаты увидели, на что он способен, то вмешались, превозмогая собственный ужас, чтобы его спасти.

Но, конечно же, они не спасли его. Ему не грозила опасность – в отличие от них. И Шоллу открылось, что его одинокая – как он полагал – вылазка доказала ему: он может,а ведь он вовсе не был уверен. Он не хотел испытания, просто у него не было выбора. А сейчас, когда он убедился, что не нуждается в солдатах, они хотели, чтобы он был с ними.

Что – теперь он отвергнет их? Конечно, нет. Рассеянно вращаясь на носках с кружкой пива и сандвичем в руках, в танце с какой-то женщиной, Шолл обдумывал то, что ему еще предстояло сделать. Он понимал, что не знает всего, с чем ему придется столкнуться. Последние лондонцы, мародеры, не говоря уже об имаго. И, возможно, то, что хранило его (что бы это ни было), ослабеет. Возможно, будут другие имаго, которых ему еще не доводилось видеть и которые прикоснутся к нему.

Были и другие соображения, другие резоны, заставлявшие Шолла чувствовать, что ему понадобится участие товарищей, но они были очень неясными, их трудно было сформулировать, и он не мог глубоко их проанализировать. А вокруг он слышал разговоры о себе.

мерзавец пошел на них, и они убежали!

он не был испуган, этоони были испуганы не тронули его дьявол, прямо мимо них они его не тронули.

Шолл знал, что, в глазах солдат, происходило с ним, он видел трансформацию. Они старались не смотреть. Они смотрели на него искоса, но он видел выражения их лиц. Они ревновали; некоторые – так сильно, что ревность сделалась их единственным чувством. Но во многих из них страх был еще сильнее.

Ему это не нравилось, и его слова и скверный танец становились тем более небрежными, но он знал, что не сумеет вытравить в солдатах их чувство, оно слишком бесформенно и невыразимо словами (они будут все отрицать, если дело дойдет до объяснений). А кроме того, оно было ему нужно. Он на это чувство рассчитывал. Но от этого иметь с ним дело не становилось приятнее.

Теперь Шолл был в состоянии командовать армейским подразделением; солдаты станут подчиняться ему. Он понимал, что не должен рассказывать им слишком много, что несказанное и тайное важно для управления, но неловкость, которую он ощущал от их почти не скрываемого почтения, делала его словоохотливым.

Он сообщил командиру, что они пойдут на юг, достаточно громко, чтобы услышали солдаты. Его слова прозвучали лишь как предложение – у офицера оставалась возможность внести коррективы. Шолл делал вид, что считает себя всего лишь советником. И все подыгрывали ему.

Они никогда не спрашивали, откуда Шоллу известно, куда следует двигаться. Он спускался в подземный мир, вышел оттуда окровавленный и вооруженный знанием. Его корежило от этой театральности.

Он никогда открыто не объявлял стоявшие перед ними цели, но благодаря неумолимым слухам меньше чем через день стало ясно, что все солдаты частично понимают, обладают зачатками сведений о том, куда они перемещаются и для чего. Они знали, что их что-то ждет, что они идут, как партизаны, за этой вещью. Шолл не пытался узнать их мнение о том, что они должны найти. Ему достаточно было их энтузиазма. Он заставлял их действовать – и это кружило им головы.