Последние холода - Лиханов Альберт Анатольевич - Страница 17
- Предыдущая
- 17/23
- Следующая
Теперь уже напрягся я. Вадим, похоже, расслабился, его речь лилась раскованно, так болтают мальчишки между собой, забылся товарищ, елки-палки, а когда люди забываются, они могут выболтать что-нибудь лишнее. Хотя бы про сегодняшний день.
Так оно и было. Он с этого и начал, чудак!
– В общем, я несколько дней не ходил в школу, – сказал Вадим и этак скользом проехал взглядом по мне.
«Аккуратней! Аккуратней!» – внушал я ему на расстоянии. Но Вадька ничего не чуял сгоряча.
– Марья мне говорит вдруг сегодня: «Тебя ищут!» – Он обвел глазами присутствующих. – Действительно! Едва разделся, как первый же учитель меня за рукав – и к директору. Ну, думаю, все! Попался! Выгонят!
Он посмотрел на Машку, как будто услышал ее неслышный упрек, ее предупреждение, наверное, напоминание про маму, ответил ей одной:
– Ой, и не говори! – Потом продолжил рассказ: – Ну и конечно! Начинает прорабатывать! Но не за то, что в школу не ходил. А за то, что не сказал про маму и про карточки.
– У вас что, мужчина директор? – спросила мама.
Вадька на секунду осекся. И тут же засмеялся:
– Не разыгрывайте! Это вы им сказали! Так что вы знаете кто, мужчина или женщина.
Мама пожала плечами.
– Да я даже номера школы твоей не знаю, – оказала она. И кивнула на меня: – Спроси Колю.
Я кивнул. Да что мама! Даже я сам не знал, где учится Вадька. Все утро хотел опросить и забыл.
Теперь настала пора растеряться ему. Он замолчал. Потом стал скрести макушку. От моей мамы ничего не укроется. Она тут же Вадьку прихватила:
– Давно в бане не был?
Он смутился окончательно. Мама, по-моему, тоже.
– Ну, ладно, – сказала она. – Рассказывай. Про баню позже.
– Директор у нас старичок, – сказал Вадька. – В общем, он ругал, ругал, потом открыл шкаф и объяснил, что учителя собрали нам еды. Всего понемногу. А скоро дадут талоны на дополнительное питание. Марье уже дали. И школа ходатайствует, чтобы нам выдали новые карточки.
Он снова поддернул штаны, теперь уже не через пальто, а напрямую, и уставился на маму.
– А я думал, это вы, – сказал Вадим, приходя в свою обычную форму: мужество плюс спокойствие.
– И-эх, чудак-человек! – вмешалась бабушка. Потом понюхала кухонные ароматы и ринулась к керосинке. Уже оттуда, из темноватой глубины своего закутка, бабушка продолжила свою речь: – Ведь люди вокруг, люди. А ты!..
Мне показалось, она хотела сказать: «А ты шакалишь!» Да вовремя удержалась.
Но бабушку перебила Марья.
– А про маму ты предупредил? – воскликнула она.
Вадим хмыкнул.
– И предупреждать не пришлось. Они все знают.
Он засмеялся. Наконец-то совсем пришел в себя.
– Знаешь, он даже что предложил? Наш директор?
Марья мотнула косицами.
– Пойти нам в детский дом. Временно. Пока мама не вернется. А учиться, говорит, будете в своих же школах.
– Чудак-человек, – повторила Марья бабушкиным голосом ее выражение.
Она неторопливо, будто вглядываясь в каждого, будто требуя подтверждения от всех от нас, обвела глазами маму, бабушку, меня и Вадьку.
И сказала каким-то поразительно сухим, я бы даже сказал, официальным голосом – и спрашивая и утверждая сразу.
– Ведь в детском доме, – сказала маленькая Марья, – живут ребята, у которых все родители погибли, а у нас есть мама.
Портфель Вадима с маленькими кулечками крупы, муки, микроскопическим сверточком масла, хлебом и даже ломтем деревенского сала в чистой тряпице был первым событием из трех последних событий этого дня.
Вторым событием стала баня. Вернее, разговор о ней. Ведь событием может быть и разговор, если он дает пищу для размышлений.
Мама у меня настойчивый человек. Так что, едва мы поели отварной рассыпчатой картошки…
Но сперва Вадька заупрямился. Бабушка выставила на стол тарелки, а он приказал Машке собираться.
– Идем! – сказал он каким-то непререкаемым, враз посуровевшим голосом, и Марья принялась послушно и как-то испуганно-суетливо натягивать на себя пальто.
– Ты что? – закричал я, пораженный, Вадиму. – Не чуешь запахов? У тебя насморк?
– У нас же своя еда есть! – искренне удивился мой приятель, указывая на портфель.
– Пого-одьте, – улыбнулась бабушка, – еще поспеете съесть свои харчи. Не больно они густы-то!
Но Вадька решительно замотал головой, и я вспомнил, как он еще днем сказал, что, мол, не могут они с Машкой объедать нашу семью. Всем, дескать, теперь лихо, и в каждой семье всяк кусок в счет.
Так что бабушкин призыв на него не подействовал. Тогда взялась за дело мама. Она у меня такая! Может, если надо, и прикрикнуть. И ухватить за плечо крепкой рукой. Усадить силой. Или повернуть к себе, заглянуть в лицо. Мама часто мне повторяет, что она теперь в нашем доме не только за себя, но еще и за отца. Впрочем, это она меня могла взять за плечо мужской рукой, потому что я ее собственный сын. Вадика она бы ни за что за плечо не взяла с силой. И Марью тоже. Она им улыбнулась и сказала, мудрая женщина:
– Что ж, раз война, раз голодно, так и в гости теперь не ходить?
Она опрашивала Вадима, глядела на него мягко и совсем нетребовательно, и, наверное, поэтому он заморгал, захлопал ресницами, смутился опять, постоял, опустив голову, потом вздохнул, словно что-то про себя решил, и, взглянув на маму, улыбнулся.
Она не сказала ни «то-то же», ни «давно бы так», как говорила мне, а ответила Вадиму мягкой улыбкой, повела рукой.
– Прошу к столу!
После ужина настойчивая мама опять взялась за свое.
– Понимаете, – сказала она, переводя взгляд с Вадима на Марью и обратно, словно взывая к их общему разуму, – я ведь медицинский работник, а ваша мама больна, так что от гигиены… ну от того, как часто вы ходите в баню, зависит не только здоровье, но даже жизнь.
Что ж, мама оказалась права: у брата и сестры, похоже, был общий разум и общие сложности. Они потупились и замолчали. Первым заговорил Вадька.
– Да не-ет! – сказал он, будто с чем-то споря. – Как маму-то увезли, так и нас тут забрали. И все белье тоже, в это, как его…
– В санобработку, – подсказала мама.
– Во, во!
Он хмыкнул и заговорил поживее, раскачался наконец.
– Догола раздели, велели шпариться изо всех сил в самой обыкновенной бане. А одежду всю увезли. Когда привезли, она горячущая была! Пришлось ждать, пока остынет.
– А у меня, – улыбнулась Машка, – в пальто целлулоидный гусенок остался. Потом одеваюсь! Хвать! А вместо гусенка такой корявый кусочек. Весь расплавился.
– Ну-ну! – подбодрила их мама. – А потом? После этого-то ходите в баню?
Снова они помолчали, но Марья махнула рукой и произнесла:
– Ладно уж, я расскажу!
Вадим вздохнул облегченно. Будто Марья с него поклажу сняла. Кстати, ее лицо тоже прояснилось. Это бывает, когда человек на что-то серьезное решается. Хотя, как выяснилось, серьезного тут ни на чуточку не было. Одна смехота. Правда, это теперь Машка хихикала, прыскала в ладонь. А тогда небось не очень-то.
В общем, их мама им обоим разобъяснила, что маленьким поодиночке в баню лучше не ходить. Во-первых, говорила она, маленький один вымыться как следует не в состоянии. Что ж, она была права. Я сам, когда однажды самостоятельно в баню ходил, все запомнить старался, чего я уже намылил разок, а чего нет. Руку там, ногу, да и какую именно.
Но ладно, ладно, про себя потом, сперва про Машку.
Ну так вот. Во-первых, значит, маленький один не вымоется. Ясное дело, это относилось не к Вадьке. И пока мама была дома, они ходили с Машкой в женскую баню. Все в порядке. Но вот мама заболела и почувствовала, что ее положат в больницу. Тогда она заволновалась и стала говорить всякие нужные вещи. Про карточки, чтоб не потеряли. Про учебу, чтобы ни о чем не думали и знали себе учились. И про баню.
В бане, говорила она, Машка ни за что не вымоется одна, ей нужна помощь, да это и опасно, можно ошпариться горячей водой, если дочка потащит шайку сама, сил не хватит – и она опрокинет воду на себя или, не дай бог, поскользнется на мокром бетонном полу, упадет и сломает руку или ногу или, того хуже, ударится головой.
- Предыдущая
- 17/23
- Следующая
