Встреча с неведомым(изд.1969) - Мухина-Петринская Валентина Михайловна - Страница 12

• Предыдущая
• 12/82
• Следующая

Только одному человеку я не стеснялся об этом говорить — Ангелине Ефимовне. Встречались мы, конечно, редко, раз в два-три года. Все-таки она все обо мне знала.

Когда жена умерла, я… вдруг уволился из облторга. Пошел в ботанический сад… там нужны были рабочие. Ну, я и поступил рабочим. Соседи решили, что я сошел с ума, но я был счастлив. А потом Ангелина Ефимовна предложила мне место рабочего в экспедиции.

Мы долго-долго молчали, растерявшись перед этой трагедией. Человеческая жизнь и без того коротка, короче жизни попугая, черепахи, щуки, и просто ужасно видеть, что целых двадцать лет ушло на заблуждение. Словно бедняга Рип ван Винкль, проспавший два десятилетия как одну ночь.

Отец сказал, что сразу догадался о том, что Селиверстов — ботаник. Я еще раньше его догадался. Фома Сергеевич все эти дни очень помогал во флористических сборах и даже сам размещал растения в папках по семействам и надписывал по-латыни. Отец спросил меня, кто надписывал, но его отвлекли и он забыл об этом, может, подумал на Валю Герасимову.

Вдруг мы услышали всхлипывания. Мама лежала, уткнувшись лицом в подушку, и плакала. Мы с папой бросились к ней, а Валя— за водой. Все переполошились. Ни на кого история Селиверстова не произвела такого неизгладимого впечатления, как на маму. Несколько дней она ходила подавленная, грустная, а папа хмурился и был зол. А чудак Селиверстов работал с просветленным лицом и всему радовался. Словно он болел неизлечимой болезнью и вдруг излечился.

Однажды утром отец объявил, что ему необходимо пройти к истоку Ыйдыги. С ним пойдут Валя Герасимова, Селиверстов и я. Распоряжения Черкасова обсуждению не подвергались, но мама не выдержала и спросила, кто будет делать за Валю метеорологические наблюдения.

— Женя, — коротко ответил отец.

Ангелина Ефимовна и мама должны были закончить геологическое обследование района на север от плато. Кучеринер рвалась к вулкану, но отец советовал ей подождать вертолета, так как идти целых шестьдесят километров по раскаленным от солнца черным лавовым глыбам будет для нее тяжело.

Затем отец обратился к маме:

— Когда будешь говорить с Магаданом, попроси, чтобы прислали хорошего повара. На Колиной стряпне долго не протянешь.

Я жестоко обиделся, но радость, что меня брали с собой, скоро пересилила обиду.

— А вы, Фома Сергеевич, — повернулся отец к Селиверстову, — назначаетесь с сегодняшнего дня коллектором. Не благодарите!

Просиявший Селиверстов таки пожал ему обе руки и бросился за ботаническими папками: было совершенно очевидно, что он будет исполнять обязанности ботаника.

Мы шли гуськом глубокой, узкой, душной долиной, сжатой красными скалами сланца. Идти становилось все труднее. Ранец оттягивал плечи, и Фома Сергеевич незаметно от отца взял его у меня. Земля была усыпана острыми кусками темно-красного конгломерата с белыми зернами кварца. (За год жизни на полярной станции я стал разбираться в породах не хуже другого геолога!) Над высокими скалами громоздились крутые уступы земли, покрытые темными, перепутавшимися зарослями кустарников и деревьев. С обрыва свисали уродливые лиственницы, еще живые, но готовые каждую минуту рухнуть. Река, которая теперь текла как бы в длинном высоком коридоре из отвесных скал, осталась далеко в стороне.

Солнце жгло все сильнее, будто мы находились не в Заполярье, а на Кавказе. Селиверстов все чаще вытирал платком вспотевшее, покрытое загаром и пылью худощавое лицо с русой бородкой и усами. Он был высок, почти с отца, сутуловат, узкие плечи покрывала клетчатая блуза с застежкой «молния». На темно-русых волосах старая фетровая шляпа, на ногах парусиновые туфли.

Он был всего лишь на год старше моего отца, но как же, по сравнению с ним, был молод отец, и красив, и ловок, и силен. Как уверенно и властно он держался, как непринужденно шагал по земле, насвистывая и зорко оглядываясь по сторонам. Самый тяжелый мешок был у отца да еще охотничье ружье, и все же не заметно было ни малейших следов усталости в его легкой походке.

Валя тоже легко прыгала по камням. На ней была широкополая соломенная шляпка и легкое желтое платье. На маленьких ножках — сандалии. Отец хотел было взять у нее рюкзак, но Валя ни за что не дала и даже рассердилась:

— Что я, маленькая, что ли!.. До чего красивы здесь реки! — заговорила она с отцом, наверное побоявшись, как бы тот не рассердился. — Я никогда еще не видела такую изумительно чистую, бирюзового цвета воду.

— Вот меня и смущает этот оттенок, — заметил отец. — По моим предположениям, здесь должен быть неоткрытый ледник. Но… тогда Ыйдыга была бы мутной.

Селиверстов иногда останавливался, разглядывая встречающиеся на пути растения. В трещинах скал жили своей собственной жизнью кусты кедрового стланика, дикуши, красной смородины и шиповника.

— Камчатский рододендрон! — обратил Селиверстов внимание отца на крупный красный цветок.

Мы шли до семи часов вечера, останавливаясь всего дважды. Один раз для того, чтобы вырыть ползучую кассиону с белыми колокольчатыми цветами на гибкой ножке, другой раз потому, что нашли редкий для здешних мест фимбристилис из семейства осоковых.

— Это же южное растение! — удивился Селиверстов. — Оно растет на Сахалине, в Корее и Японии. Как сюда попало?

— Птицы занесли, — пояснил отец, внимательно рассмотрев низкое неказистое растеньице.

Пока они удивлялись, мы с Валей поделили пополам лепешку. Это все, что мы съели за целый день!

Вечером мы снова вышли к Ыйдыге — прозрачной и светлой, позолоченной оранжевым солнцем.

Быстро разведя костер и поужинав, мы наскоро устроили себе постели из кедрового стланика и все четверо мгновенно уснули на песчаной отмели, возле прибрежных ив и тополей.

Хотя ночью солнце светило как днем, но было почему-то холоднее. Я прижался к отцу — от горячего его плеча исходил слабый запах пота — и спокойно уснул, ничего не боясь. Спину мне грел костер.

Первым проснулся Селиверстов. Мы еще спали, а он уже наловил в реке десятка полтора крупных хариусов. Хариусы стояли в ведре вниз головой, чуть покачиваясь. За ночь усталость прошла. Впереди открытие истока Ыйдыги. Уже не терпелось идти, и настроение у всех очень хорошее.

Валя, заспанная, с покрасневшей левой щекой, на которой она спала, ни разу не повернувшись, побежала умываться, перекинув лохматое детское полотенце через плечо. Я побежал вприпрыжку за ней. Ой, какая ледяная вода! После умывания ломило руки, а лицо жгло как огнем.

Позавтракали вареной рыбой, — выпили сладкого чаю с печеньем и тут же двинулись в путь густой таежной чащей. В траве алели и желтели цветы. Я нарвал целый веник трав и цветов и отдал Селиверстову. Кое-чем он заинтересовался и стал искать еще.

Пока он искал, Валя говорит:

— Вы знаете, Дмитрий Николаевич, я бы могла путешествовать всю жизнь и никогда бы не соскучилась по городу. Вы смотрите, как здесь хорошо!

— Лето скоро сменится полярной ночью…

— Никогда не видела полярной ночи, никогда не видела полярного сияния!.. Просто не дождусь!

— Мне приходилось наблюдать, как на зимовщиков нападала тоска.

— На меня бы не напала! Когда есть научная работа, добрые друзья, природа, книги и радио — чего еще надо?

— А вот Николай у меня горожанин, никак не хотел из Москвы уезжать, — усмехнулся отец.

Я сразу предпочел от этой темы удалиться подальше и пошел помогать Селиверстову.

Мы шли узкой тропой, захваченной камнями и гниющими деревьями.

— Медведь проложил, его тропа, — пояснил отец и невольно потрогал ружье.

Ыйдыга опять исчезла из виду. Тайга становилась все гуще, все темнее. Стало вдруг очень тихо и холодно. Из темных зарослей тянуло прелью и сыростью. Тропа, сжимаемая с обеих сторон густым подлеском, все круче взбиралась в гору. Мы опять шли гуськом.

— Ив толпе, и в лесу мне как-то душно, тревожно, — неожиданно признался отец. — То ли дело широкие дали!.. Простор…

• Предыдущая
• 12/82
• Следующая