Майор Барбара - Дарузес Нина Леонидовна - Страница 2

• Предыдущая
• 2/40
• Следующая

В своих сочинениях Белфорт Бэкс не ограничивался жен­ским вопросом. Он еще и жестоко бичевал современную мораль. Другие авторы добивались сочувствия к сенсационным преступ­никам, выявляя так называемое «доброе начало в мире зла», но Бэкс представляет на суд читателей совершенно не сенсацион­ное, а вполне даже захудалое нарушение нашего торгового права и морали, и не просто защищает его с самым обескураживаю­щим простосердечием, но и всерьез доказывает, что всякий здравомыслящий человек просто обязан совершать эти наруше­ния и помешать ему может разве что боязнь судебного пресле­дования. Социалисты, люди по большей части до отвращения нравственные, были, естественно, шокированы. Но это их, по крайней мере, спасло от иллюзии, будто один только Ницше и бросал вызов нашей торгашеской христианской морали. Впервые имя Ницше я услыхал от немецкого математика мисс Борхардт, которая, прочтя мою «Квинтэссенцию ибсенизма», сказала мне, что сразу видно, кого я читал — Ницше, и именно «По ту сторону добра и зла». Заверяю, что до той поры я в ру­ках его не держал, а если бы и держал, то не мог бы им насла­диться в полной мере по недостаточному знанию немецкого.

Ницше, как и Шопенгауэр, опал в Англии жертвой одной своей много цитируемой фразы, содержащей выражение «бело­курая бестия». Это звучное словосочетание дало повод счи­тать, что Ницше заработал свою репутацию в Европе бессмыс­ленным прославлением позиции силы. Точно так же, основываясь на одном лишь слове «сверхчеловек» (Ubermensch), заимство­ванном мною у Нищие, заключают, что я вижу спасение обще­ства в деспотизме какого-то одного сверхчеловека наполеонов­ского толка, хотя уж как я стараюсь показать все безрассуд­ство этого устаревшего увлечения! Даже не столь оголтело поверхностные из критиков убеждены, будто современное вы­ступление против христианства как пагубной рабской морали было впервые предпринято Ницше. Однако это мнение было мне знакомо уже тогда, когда про Ницше я еще и слыхом не слы­хал. Покойный капитан Уилсон, автор нескольких странных памфлетов, пропагандист метафизической системы, называе­мой компрехенционизм, изобретатель термина «крестианство», введенного им для того, чтобы выделять реакционный элемент в христианском мире, тридцать лет тому назад на ди­скуссиях Общества диалектиков имел обыкновение обрушиваться на положения Нагорной проповеди, оправдывающие, по его мнению, трусость и рабскую покорность, которые разруши­тельно действуют на нашу волю, а следовательно на нашу честь и мужественность. Надо оговориться, что критика ка­питаном Уилсоном христианства с точки зрения морали не есть историческая теория, подобная теории Ницше, но эта ого­ворка не применима к Стюарту-Гленни, последователю Бокля, занимавшемуся, как и Бокль, историей философии. Стюарт- Гленни посвятил жизнь разработке и распространению своей теории, состоящей в том, что период христианства есть часть эпохи (вернее, часть недоразумения, поскольку настала эта эпоха всего 6000 лет до н. э. и уже заходит в тупик), на­чавшейся тогда, когда находившиеся в меньшинстве белые расы пришли к необходимости закрепить свою власть над цветными Расами с помощью духовенства; они возвели тяжкий труд и по­корность в этом мире в добродетель и в массовую религию, сделав из них не только средства достижения святости характе­ра» но и снискания себе награды на том свете. Таким образом, положение о морали рабов было сформулировано моим знакомым шотландским философом задолго до всей нашей болтовни о Ницше.

Поскольку Стюарт-Гленни вывел эволюцию общества из расовых противоречий, его теория произвела некоторую сенса­цию среди социалистов, иначе говоря — среди тех, кто един­ственно задумывался серьезно об исторической эволюции, тем более что она столкнулась с теорией классовых противоречий Карла Маркса. Ницше, как я понимаю, считал, что рабскую мо­раль придумали и навязали миру рабы, прикидывавшиеся сво­бодными в своих поступках и делавшие из рабства религию. Стюарт-Гленни же считал мораль рабов изобретением белой, высшей расы, которая желала подчинить душу низших рас, чтобы их эксплуатировать, боясь, что те своим числом унич­тожат ее, если душа их не будет приведена к покорности. По­скольку процесс этот еще не закончился и его можно непосред­ственно изучать в наших церковных школах и на примере борьбы между нынешними собственническими классами и пролетариа­том, а также по той роли, какую играет христианское миссио­нерство, старающееся заставить черные расы Африки смирить­ся с подчинением европейскому капитализму, — мы можем судить сами, исходит ли инициатива сверху или снизу.

Цель сего предисловия не исторический спор по поводу ис­торической точки зрения, а просто желание пристыдить наших театральных критиков, чтобы им неповадно было рассматри­вать Британию как интеллектуальную пустыню и неизменно предполагать, что любая философская идея, любая историче­ская концепция, любое порицание наших воспитательных, рели­гиозных и правовых заведений — либо иностранный товар, либо фантастическая шутка весьма сомнительного свойства, начи­сто не имеющая отношения ко всей совокупности накопленных идей. Убедительно прошу их помнить, что этот организм про­израстает очень медленно и очень редко цветет, и если есть на философском уровне такое понятие, как нечто само собой раз­умеющееся, то оно заключается в том, что каждый индиви­дуум вносит в этот комплекс лишь самый малый вклад. По су­ти дела, представление, что умные личности производят на свет законченные и оригинальные космогонические теории партеногенетическим путем, одним лишь напором присущего им «блеска», есть элемент невежественного легковерия, которое составляет горе честного философа и доставляет радость шарлатану от религии.

Именно это легковерие побуждает меня прийти на по­мощь моим критикам и разъяснить, что им писать о «Майоре Барбаре». В миллионере Андершафте я изобразил человека, ко­торый интеллектуально и духовно, а также практически по­стиг простую и неотразимую истину, которой мы все стра­шимся и от которой открещиваемся, а именно: величайшее зло нашего времени и худшее из наших преступлений — нищета, и поэтому наш первейший долг, во имя которого надо жертво­вать всеми другими соображениями, это не быть бедным. «Бедный, но честный», «почтенная бедность» и тому подобные выражения так же нестерпимы и аморальны, как выражения «пропойца, но милый», «мошенник, но отлично произносит по­слеобеденные спичи», «великолепный преступник» и тому подоб­ное. Безопасность — главное, на что претендует цивилизация,— немыслима там, где самая страшная из опасностей — угроза нищеты нависает у всех над головой и где пресловутая непри­косновенность личности есть лишь случайный результат нали­чия полиции, чье занятие фактически не защищать от насилия, а насильно заставлять бедняков взирать на то, как дети их умирают с голоду, в то время как бездельники обкармливают своих комнатных собачек, когда на эти же деньги могли бы на­кормить и одеть этих детей.

Чрезвычайно трудно заставить людей осознать, что зло есть зло. Например, мы хватаем человека и сознательно причи­няем ему вред, сажая, скажем, на несколько лет в тюрьму. Ка­залось бы, не требуется никакой исключительной ясности ума, чтобы усмотреть в этом поступке дьявольскую жестокость. Однако в Англии такое утверждение вызывает удивленный взгляд, а за ним разъяснение, что это не что иное, как наказа­ние или акт правосудия или еще что-нибудь такое же правильное, или же следует запальчивая попытка доказать, что нас всех ограбят и перережут в постелях, если не совершать та­ких безмозглых злодейств, как приговоры к тюремному заклю­чению. Бесполезно убеждать, что, если даже и так (а это не так), все равно добавление собственных преступлений к преступлениям, от которых мы страдаем сами, и смиренная покор­ность — не есть альтернатива. Ветрянка — зло. Но если бы я заявил, что мы должны либо смириться с ней, либо сурово подавить ее, хватая больных и наказывая их прививками черной оспы, я стал бы всеобщим посмешищем. И верно, хотя никто не станет отрицать, что в конечном счете ветрянку таким путем до некоторой степени приостановили бы, так как люди куда старательнее избегали бы заразиться ею, а заразившись, на­учились бы тщательно это скрывать и тем создавать видимость ее отсутствия, все же у людей хватило бы здравого смысла понять, что сознательное распространение черной оспы — не что иное, как зло, а следовательно, должно быть отвергнуто в пользу истинно гуманных санитарных мер.

• Предыдущая
• 2/40
• Следующая