Авдотья Рязаночка - Габбе Тамара Григорьевна - Страница 10

• Предыдущая
• 10/16
• Следующая

Ботин. Вот и я так рассудил, Герасим Силыч.

Герасим. Хорошо рассудили! Да я бы вам за эту голову всем головы снес!

Ботин. А кто ж ее знал, Герасим Силыч, что она в твоей родне считается али в дружбе. Знаку на ней нет. Да и как ни говори — обычай…

Герасим. Что вы все одно заладили: обычай, обычай… Есть у нас и другой обычай. Становись-ка вон к той березке, хозяюшка! Да не бойсь, не обидим.

Авдотья. А я уж ничего не боюсь. Что хотите, то и делайте. (Становится подле березки.)

Соколик. Вот это иное дело, не то что голову рубить… А березка-то как раз в рост, словно по мерке.

Герасим. Ну, Вертодуб, руби верхушку, коли руки чешутся. Да смотри — волоска не задень! Знаешь меня!

Вертодуб (покосившись на него). Как не знать! Уж поберегусь, не задену. Э-эх! (Ловко отсекает вершинку деревца, подле которого стоит Авдотья.)

Герасим. Что и говорить, чисто. Ну, с почином, Кузя! Ботин, бросай вершинку в костер. Не голова, так головешка будет. (Авдотье.) Вот и вся недолга, хозяюшка! Тебе-то, я чай, все это внове. А у нас, уж не гневайся, каков промысел, таков и обычай. Догадалась небось, что мы за люди?

Авдотья. Догадалась.

Герасим. То-то и есть. А только ты не опасайся, мы тебя пальцем не тронем. Я твоей хлеба-соли не забыл, да и не забуду вовек. И Никиту Ивановича твоего кажный день добром поминаю. Уж такой кузнец! Лучше, кажись, и на свете не было. Ковалом махнет, что наш Кузя топором. Что ж он, жив али помер, хозяин твой?

Авдотья. Живой был. Да один бог знает, снесет ли он неволю татарскую.

Ботин. У них-то, говорят, умелые люди в чести. Может, и поберегут.

Авдотья. Сам не побережется. Не таков человек.

Герасим. А ты куда путь держишь, хозяюшка? Хорониться, что ли, пришла? Много нынче у нас в лесах народу-то спасается…

Авдотья. Нет, я не спасаться… Я к татарам иду. В степь.

Ботин. Что ты, матушка!

Соколик. Полно ты!.. К басурманам? Да они хуже нас. Не пожалеют.

Герасим. Что же ты — сама, своей волей, в полон идешь?

Авдотья. Выкуп несла. Да твои молодцы отняли. Вот он, мой ларчик, на земле валяется…

Герасим. Ох, срам какой! Алтарь ограбь — и то, кажись, меньше греха будет… Да как же это вы, а? Да постой! Что ж ты так торопишься? Хоть с силами соберись! Поотдохни у нас маленько.

Авдотья. Спасибо, Герасим Силыч. Спасибо вам всем, люди добрые!

Ботин. Какие мы добрые! Лихие люди, так и говори.

Вертодуб. От правды не уйдешь. Лихие и есть.

Авдотья. Для кого, может, и лихие, а для меня добрые. Да и какое оно есть — лихо? Ведь не с веселья, не с радости все вы по лесам прячетесь. У каждого небось и дом свой был и родня…

Герасим. Верное твое слово, хозяюшка: все было, да сплыло… Так и живем теперь хуже зверя лесного. От пытки да кабалы боярской укрылись, а лихо наше, горе горькое, и тут с нами, с хлебом его едим и во сне его видим… Вот и рады мы тебе помочь. Авось и нашей родне поможет кто…

Авдотья (кланяясь). Поклон вам земной — вам и горю вашему. Вовек я вас не забуду. Помирать буду, за грехи ваши помолюсь. (Приподымая суму.) Теперь моей суме цены нет. Хоть и не больно тяжела она, а три души спасти может. А покуда дайте-ка я вам рубахи залатаю, а может, и постираю что… Обносились вы хуже меня. (Ботину.) Покажи шитье твое, швец! Ох, горюшко мое! Не то беда, что рвали, а то беда, что латали.

Ботин (разводя руками). Как умел, бабонька!.. Мы хоть и портные мастера, да из тех, что вязовыми булавами шьют.

Авдотья. Ладно уж… поправим. (Берет иглу.)

Соколик. Ну, Ботин? А ты говорил — гордая!

Ботин. Да я в похвалу…

Герасим. Ты бы, голубь, не хвалил, а сушняку в костер подбросил да чугунок подогрел. Ужли ж гостью холодным потчевать станем? А ты, Вертодуб, лапотки бы ей маленько подправил.

Соколик. А я посошок вырежу. Гладенький. Был у ней, да, видно, из рук выронила, как Вертодуб на нее с-под куста глянул.

Авдотья (опускает работу, берет у Ботина ложку, мешает в котле, пробует.) Сольцы бы малость…

Ботин. Есть сольца.

Авдотья (подбавляет соли и кивает головой). В самый раз. (Бросает петуху корку.) Вот тебе, Петя, корочка. Последняя. От большого страху ты меня ночью избавил. Как закричал, так и на сердце светлей стало.

Ботин. На то и держим. Хоть и черен, а денная птица. Ночь прогоняет, солнышко выкликает.

Авдотья (снова принимаясь за шитье). Вот не гадала, что этак-то, тихо да мирно, у вашего огня сидеть буду — рубаху шить да разговоры разговаривать! Думала, смерть моя пришла, а вон оно как обернулось-то. После грозы опять солнышко.

Герасим. Грозна гроза, да проходит. Тем и живем. (Помешивает палкой в костре.) А жалко, хозяюшка, отпускать тебя. Бобыли мы, бездомный народ, невесело у нас. Оставайся-ка с нами, а? Да нет, ты не опасайся, не стану я тебя удерживать. Так сказал, к слову… (Ломает сухие ветки, подбрасывает в огонь, что-то тихо напевая без слов.)

Так же без слов начинает подтягивать ему Вотин, потом Соколик, а потом Вертодуб. Постепенно в песню вступают слова.

Ботин.

Соколик.

Вертодуб.

Все вместе.

Занавес

Стоянка ордынского войска в степи. Две — три кибитки из белого войлока. В глубине — большой черный шатер: вход его завешен цветным узорчатым войлоком. У входа стоит воин из очередной стражи. Перед одной из белых кибиток на ковре Актай-Мерген и Бечак-Мурза играют в нарды. Актай-Мерген еще не стар; это широкоплечий, коротконогий человек с жестким, широкоскулым лицом. Бечак-Мурза — худой, желтолицый старик, брови у него седые, с подбородка струйкой сбегает редкая, узкая борода. Вдалеке, словно продолжая песню последней картины, поют мужские голоса:

Песня звучит то тише, то громче, то жалобней, то грозней. Не прислушиваясь к пению пленников, бросают кости Актай и Бечак.

Бечак. Моих семь!

• Предыдущая
• 10/16
• Следующая