Леди и джентльмены - Джером Клапка Джером - Страница 16

Прошло десять минут. Мисс Эванс услышала тяжелые шаги, подошла к двери, увидела, как призрак Чарлза Сибона не без труда несет к порогу бездыханное тело сестры, и, что вполне естественно, чрезвычайно встревожилась. Впрочем, напоминание о стаканчике бренди прозвучало вполне по-человечески, а необходимость немедленно заняться здоровьем Миванвей не позволила сосредоточиться на вопросах, угрожавших целостности рассудка.

Чарлз отнес супругу в спальню и положил на кровать.

– Оставлю ее на ваше попечение, – шепнул он мисс Эванс. – Будет лучше, если бедняжка не увидит меня до полного выздоровления. Шок оказался слишком сильным.

Мистер Сибон сидел в темной гостиной нестерпимо долго – во всяком случае, так ему показалось. Наконец мисс Эванс вернулась.

– Все в порядке, – послышались долгожданные слова.

– Пойду к ней! – вскочил Чарлз.

– Но сестра лежит в постели! – возмущенно воскликнула мисс Эванс. Чарлз рассмеялся, и леди слегка смутилась:

– Ох, ах… да, конечно. Пожалуйста.

Оставшись в одиночестве, мисс Эванс опустилась в кресло и попыталась убедить себя, что все происходящее – реальность, а не причудливый сон.

Работа атаковала, но чем агрессивнее она бросала вызов – так уж устроено сердце слабого бойца, – тем меньше воли к сопротивлению у меня оставалось. Я боролся с ней в кабинете, но трусливо отступал к любимым книгам. Выходил на улицу, чтобы встретиться лицом к лицу с неизбежностью, однако вскоре находил убежище в зале мюзик-холла или в театре. В конце концов работа нависла с такой грозной неотвратимостью, что черной тенью легла на мое и без того унылое существование. Мысль о ней садилась рядом за стол и портила аппетит. Неотвязные воспоминания о невыполненных обязательствах настигали даже за границей и до такой степени отравляли встречи с друзьями, что слова застывали на губах. Я слонялся среди людей подобно мрачному призраку.

Вскоре полный жизни город начал сводить с ума тысячью разнообразных раздражающих звуков. Я ощутил неотвратимую потребность в уединении – верном друге и учителе всех искусств – и вспомнил о Йоркширских холмах, где можно шагать весь день, не встретив ни души и не услышав ни единого звука, кроме заунывных криков кроншнепа. В этом благословенном краю можно лечь на траву и почувствовать живую пульсацию Земли, летящей в пространстве со скоростью тысяча сто миль в минуту. Так что однажды утром я поспешно засунул в сумку кое-какие вещи – необходимые и не очень – и, опасаясь, что кто-нибудь внезапно остановит, украдкой выскользнул из дома. Ночь провел в небольшом северном городке на границе королевства копоти и великих болот, а наутро, ровно в семь, уже сидел рядом с одноглазым почтальоном и созерцал круп древней пегой кобылы. Одноглазый возница щелкнул кнутом, и пегая кобыла затрусила по дороге. Девятнадцатый век с его громом и суматохой остался за спиной. Далекие холмы, неумолимо надвигаясь, заглатывали повозку все глубже, и вскоре мы превратились в крошечную точку на безмятежном лике земли.

Ближе к вечеру приехали в деревню, память о которой манила, неумолимо разрастаясь в сознании. Приютилась она в треугольнике, образованном склонами трех огромных холмов, и до сих пор в обитель тишины не дотянулись даже телеграфные провода, способные донести отзвуки беспокойного мира, – во всяком случае, так было в то время, о котором я рассказываю. Ничто не тревожит покой сельских жителей, кроме ежедневного появления одноглазого почтальона – конечно, если и он сам, и его верная пегая кобыла еще не отдали Богу душу. Он оставляет на местной почте немногочисленные письма и посылки, адресованные обитателям ферм, причудливо разбросанных у подножия холмов.

Здесь, в деревне, встречаются два говорливых потока. И сонным днем, и полной тайн глубокой темной ночью они болтают, словно затеявшие бесконечную игру дети.

Спустившись из своих далеких, затерянных на вершинах холмов источников, ручьи смешивают воды и дальше путешествуют вместе, а разговор их становится спокойнее и серьезнее, как и подобает тем, кто взялся за руки и пошел по жизни рядом. Через какое-то время оба оказываются в печальных усталых городах, почерневших от нескончаемого дыма и оглушенных звоном металла, в котором безвозвратно тонут человеческие голоса. Дети там играют с золой, а лица мужчин и женщин застыли в угрюмом терпении. Ну а потом некогда бодрые, светлые и прозрачные, а отныне грязные и утомленные, ручьи падают в объятия глубокого, вечно зовущего моря. Впрочем, здесь, на севере, вода еще свежа, а бег ее создает единственное движение, способное спорить с вечной тишиной долины. Воистину только в этом удивительном мирном краю дано усталому труженику обрести силу.

Мой одноглазый спутник посоветовал снять комнату у некоей мисс Чолмондли. Вместе с единственной дочерью вдова жила в аккуратно побеленном доме – на краю деревни.

– Да его и отсюда видно, вон как высоко стоит. – Почтальон показал кнутом в сторону. – Если не там, то даже не знаю, где еще. Гости в эти края заглядывают редко, так что сдавать жилье не принято.

Утопающий в розах крошечный коттедж выглядел идиллически. Я подкрепился в таверне хлебом с сыром и отправился по тропинке, не постеснявшейся пробраться через церковный двор. Воображение уже нарисовало образы полной, приятной, излучающей гостеприимство матроны и свежей ясноглазой девушки, чьи розовые щечки и загорелые руки помогут выбросить из головы гнетущие воспоминания о городе. Полный надежд, я толкнул полуоткрытую дверь и вошел.

Дом оказался обставлен с неожиданным вкусом, однако сами хозяйки меня разочаровали. Мамаша, представлявшаяся мне полной жизни уютной женщиной, в действительности оказалась высохшей дамой с бледными глазами. С утра до вечера она только и делала, что дремала в большом кресле или, согнувшись, грела у камина сморщенные руки. Мечта о цветущей юности рассыпалась в прах при виде дочери – усталой, с острыми чертами особы неопределенного возраста, скорее всего где-то между сорока и пятьюдесятью. Возможно, было время, когда безразличные глаза сияли веселым, озорным светом, когда узкие, плотно сжатые губы соблазнительно алели. Увы, жизненные соки быстро покидают старую деву, а пьянящий сельский воздух хотя и бодрит, подобно выдержанному элю, если принимать его время от времени небольшими порциями, при постоянном потреблении медленно, но верно притупляет ум. Короче говоря, младшая из двух новых знакомых показалась особой ограниченной и неинтересной, скованной странной в ее возрасте застенчивостью. Впрочем, эта черта характера не спасала от обычных для квартирной хозяйки сетований по поводу «лучших дней» и раздражающей, хотя и абсолютно безвредной манерности.

Все остальные детали можно было считать в полной мере удовлетворительными, а потому я немедленно уселся за стол с твердым намерением приступить к работе, тем более что из окна открывался вдохновляющий вид на дорогу в далекий неведомый мир.

Однако дух трудолюбия не терпит, когда его насильно гонят вперед, а потому то и дело норовит улучить минутку для отдыха. Примерно час я прилежно, но без энтузиазма что-то писал, а потом отбросил ленивое перо и осмотрел комнату в поисках повода для перерыва. У стены стоял книжный шкаф в стиле чиппендейл; я встал и подошел. Ключ торчал в замке. Отперев стеклянные дверцы, я внимательно осмотрел полки. Собрание выглядело любопытным: альманахи в изящных глянцевых переплетах, романы и сборники стихов неизвестных мне авторов, давно утратившие актуальность старые журналы с забытыми названиями, альбомы с иллюстрациями и ежегодники, напоминающие об эпохе бурных чувств и лавандовых шелков. На верхней полке, однако, стоял томик Китса, втиснутый между «Евангельскими беседами» и книгой Эдварда Янга «Жалоба, или Ночные размышления». Я приподнялся на цыпочки и попытался достать творения любимого поэта.

Книги стояли так плотно, что усилия вызвали небольшой обвал. В облаке пыли на меня посыпались соседние тома, а потом к ногам со стуком упал миниатюрный портрет в черной деревянной рамке.