Морской волчонок(изд.1990) - Рид Томас Майн - Страница 17

• Предыдущая
• 17/38
• Следующая

Мужественное презрение к трусости и лжи заставило меня спокойно взглянуть в лицо смерти.

Я не был ни фантазером, ни трусом. Я был храбрым моряком.

Итак, я твердо решил, что от собственной руки не умру. Больше того, я решил бороться за жизнь до последнего издыхания. Я разделил свои два сухаря на четыре части, рассчитывая съесть две из них сразу, когда почувствую, что не могу больше переносить голод.

Все более твердо я убеждался в том, что надо бороться за жизнь после того, как мне удалось избавиться от мучений жажды. В глубине души у меня теплилась надежда, что я не погибну от голода; правда, надежда очень слабая, но все же она поддерживала меня.

Понятно, откуда явилась эта уверенность: ведь несколько часов назад мне и в голову не приходило, что я найду воду, а теперь при желании ее хватит на то, чтобы утопиться.

Я съел половину сухаря и запил водой. Потом я заткнул дыру и присел возле бочки.

Больше ничего я не мог предпринять. Ничто не могло мне помочь. Что мне было делать? У меня была только надежда — слабая надежда, потому что я рассчитывал на счастливый случай.

Трудно описать те темные, молчаливые часы, которые я провел около бочки. Иногда во мне снова просыпалось отчаяние, но я старался держать себя в руках.

Примерно через двенадцать часов я съел вторую половину сухаря. Больше я не мог противиться голоду. Но крошечный кусочек сухаря не насытил меня. Я выпил много воды, но влага не утоляла голода.

Еще через шесть часов я съел третью порцию, но даже не почувствовал, что я ел. Я был голоден, как и раньше.

Прошло еще, кажется, около трех часов. Храброе решение растянуть четыре порции на несколько дней оказалось бессмысленным. Дня не прошло, а все сухари исчезли.

Что же дальше? Что есть? Я был голоден, как и раньше.

Я подумал о своих башмаках. Я читал о людях, которые поддерживали себя тем, что жевали сапоги, пояса, гетры, сумки и седла — одним словом, все, что делается из кожи. Кожа — органическое вещество и даже после дубления сохраняет в себе небольшое количество питательных элементов. Потому я и подумал о башмаках.

Я наклонился, чтобы развязать их, но в этот момент что-то холодное прокатилось у меня по затылку. Это была струя воды. Тряпку вышибло из дыры, из бочки текла вода и заливалась мне за ворот.

Я заткнул отверстие пальцем, подобрал тряпку и снова закупорил бочку.

Это повторялось не раз, и я потерял порядочно воды даром. Тряпка промокла и легко поддавалась напору воды. Если я засну, большая часть воды утечет. Надо найти затычку получше.

Я обыскал весь пол моей кабины в надежде наткнуться на пучок соломы, но ничего не нашел.

Я попытался отщепить ножом планку от большой балки трюма, но она оказалась сделанной из очень крепкого крашеного дуба, и я долго не мог отделить достаточно большой кусок дерева; под конец я, может быть, и добился бы своего, но тут мне пришло в голову взяться лучше за ящик, сколоченный из обыкновенных еловых досок. От него легче отделить щепку, чем от твердого дуба, и, кроме того, мягкое еловое дерево гораздо больше годится для затычек, чем дуб.

Я стал ощупывать ящик в поисках лучшего места для работы ножом. Я нашел наверху уголок, в котором боковая доска несколько выдавалась над крышкой, всадил лезвие в щель и начал действовать, прижимая его книзу и работая им одновременно как долотом и как клином. Через несколько секунд уже я убедился, что вся боковая доска держится плохо. Гвозди были забиты в нее кое-как, часть их торчала концами наружу. По-видимому, ящик упаковывали небрежно. Во всяком случае, вся боковая стенка была настолько слаба, что качалась у меня под пальцами.

Я вынул клинок. Не имело смысла работать ножом, когда можно было легко оторвать планку руками. Я подсунул нож под угол доски, ухватился за нее рукой и дернул изо всех сил.

Планка поддалась, затрещала, полетели гвозди. Затем я услышал новый звук — шорох чего-то твердого, что сыпалось из ящика и со стуком падало на пол.

Интересно было узнать, что это такое, не правда ли? Я пошарил руками по полу и ухватил два каких-то кусочка одинакового вида и твердости. И когда я ощупал их пальцами, я не мог удержаться от радостного крика.

Я уже говорил, что осязание у меня обострилось, как у слепого; но даже с нормальным осязанием я тотчас бы определил, что это за куски. Тут не было никаких сомнений: это были галеты!

Да, это были галеты — величиной с блюдце и толщиной сантиметра в полтора, круглые, гладкие, темно-коричневого цвета: я так уверенно определил цвет потому, что знал, что это подлинные морские галеты, так называемые матросские, в отличие от пшеничных «капитанских» галет, которые, по-моему, уступают первым и вкусом, и питательностью.

До чего вкусными показались они мне! Я поднес одну из них ко рту, откусил — какая чудесная еда! — и скоро уничтожил всю. За ней последовала вторая, потом третья, четвертая, пятая… Может быть, я съел их и больше, не помню; я не считал, пока не насытился. И кроме того, я все время запивал их водой из бочки.

За всю жизнь не запомню более вкусной еды, чем эти галеты с водой. Дело было не только в насыщении — хотя само по себе утоление голода уже представляло собой удовольствие, — дело было в приятнейшем сознании, что жизнь спасена благодаря моей настойчивости и что несколько минут назад я еще находился на краю гибели.

С таким запасом я мот жить теперь недели и месяцы. Темноты я не боялся и мог спокойно ждать, пока судно закончит рейс и трюм освободят от груза.

Я обследовал ящик и окончательно убедился, что я в безопасности: галеты пересыпались у меня под пальцами, ударяясь друг о друга, они постукивали, как кастаньеты.

Этот звук был для меня музыкой. Я погружал руки все глубже в ящик, я перебирал его содержимое и наслаждался, как скряга, перебирающий золотые монеты. Казалось, я никогда не устану рыться в галетах, щупать, как они толсты и велики, вынимать их из ящика, бросать обратно, перемешивать их так и этак. Я играл ими, как ребенок игрушками, и много времени прошло, пока эта детская игра мне надоела.

Я убежден, что простоял у ящика около часа, пока не успокоился совершенно.

Трудно описать, что испытывает человек, ускользнувший от смерти. Избежать опасности — совсем другое дело, потому что в редких случаях в опасности отсутствует хотя бы маленькая надежда на благополучный исход. Но здесь, после того как смерть казалась неизбежной, переход от отчаяния к радости, к безбрежному счастью бывает так резок, что доводит до потрясения. Люди иногда умирают или сходят с ума от счастья.

Но я не умер и не сошел с ума. Хотя, глядя со стороны, можно было подумать, что я потерял рассудок.

Впрочем, одно обстоятельство довольно скоро привело меня в чувство: вода вытекала из бочки. Отверстие открылось. С ужасом сделал я это наблюдение. Я не знал, давно ли течет вода: шум морских волн заглушал все звуки в трюме. Вода просачивалась, падала на пол и уходила под доски. Может быть, это началось с тех пор, как я в последний раз пил. Не помню, заткнул ли я тогда отверстие тряпкой: уж очень я волновался. Вероятно, ушло попусту уже порядочно воды — и снова я был полон беспокойства.

Еще час назад я не очень испугался бы такой потери. Я был уверен, что воды мне хватит на все время, покуда не выйдет пища, то есть покуда я буду жив. Но теперь я думал по-другому: теперь сроки моей жизни удлинились. Возможно, мне придется пить из этой бочки несколько месяцев. Каждая капля теперь дорога. Если случится, что вода иссякнет до того, как корабль войдет в порт, то я снова окажусь под страхом смерти от жажды. Понятно, почему я так испугался, увидев, что вода вытекает. Я моментально заткнул отверстие пальцем, потом снова взялся за изготовление настоящей деревянной втулки.

Без особого труда я отколол от крышки ящика подходящую щепку, заострил ее клином и подогнал к размерам отверстия. Мягкое дерево уступало острому клинку.

• Предыдущая
• 17/38
• Следующая