Журнал «Если», 2003 № 07 - Панков Николай - Страница 47

Возвращаясь из полузабытья, пропитанный Эланор, измученный, Густав осознал, что все это время черный кот вился между ними.

Эланор засмеялась, подхватила Метценгерштейна на руки и с мурлыканьем устроила кота у себя на груди.

Густав понял. Ни тогда, ни позже ей не требовалось ничего объяснять. Ведь даже Эланор не могла жить вечно и нуждалась в библиотекаре, который фиксировал ее мысли и поступки на случай ее кончины. Человеческий мозг был способен существовать только на протяжении одной жизни. А потом воспоминания и впечатления начинали накладываться друг на друга, данные искажались. Да, Густав понял. Ему даже начало нравиться то, как Метценгерштейн повсюду следовал за Эланор, точно кот-подручный колдуньи.

Называли ли они их тогда призраками? Густав не сумел вспомнить. Во всяком случае это было слово — как косоглазый или черномазый, — которое в их присутствии не употреблялось. Пока он и Эланор состояли в браке, пока он любил, и писал картины, и любил, и писал ее, пока она отдавала ему свою жизнь и свой дух, а его успехи росли, как будто он обрел умение переносить часть этой страсти на свои любимые нескладные холсты, он и тогда знал: это неистовство между ними порождалось разрывом в возрасте, различием, неопровержимостью факта, что Эланор придется скоро умереть.

И это случилось, вспомнил он, когда для него тропические сны и кошмары Гогена отходили в прошлое, и он начинал заигрывать с периодом более прямолинейного импрессионизма. Эланор позировала ему обнаженной, как «Олимпия» Мане. Уступая практическим соображениям и нетерпению, которое всегда владело им, когда он писал, черная служанка с цветами в его прекрасно оборудованной студии на бульваре Капуцинов была голограммой, но диван, драпировка, цветы и, разумеется, кот — хотя запрограммированная природа Метценгер-штейна исключала самую возможность того, чтобы он выглядел таким же тощим и ободранным, как у Мане, — всё было протореальным.

— Знаешь, — сказала Эланор, сохраняя позу (пальцы одной руки играли бахромой шали, на которой она лежала, а другая рука непринужденно, властно, без намека на стыдливость покоилась поперек треугольника ее лобка), — нам следует еще раз пригласить Марселя. Ведь он столько сделал для нас в последнее время.

— Марсель? — честно сказать, Густав в ту минуту был сосредоточен на оттенках сумрака, клубящегося в будуаре. Он сделал пробный мазок. — Марсель в Сан-Франциско. Мы не виделись с ним больше пол угод а.

— Ах, да… Какая я дурочка.

Через несколько секунд (или минут) он снова оторвал взгляд от холста, внезапно осознав ледяную тишину, воцарившуюся в студии. Эланор никогда ничего не забывала. Эланор была свет и жизнь. Теперь от ее позы Олимпии не осталось и следа.

Это не было похоже на дряхление, утрату физических функций, настигавшие стареющих людей до эпохи рекомбинирующих медикаментов. Подобно ее сердцу и мышцам, физический мозг Эланор все еще функционировал безупречно. Но последствия были точно такими же. Провалы в памяти, ошибки случались все чаще, словно сознание быстро пошло на убыль, едва возникла первая прореха. Для Эланор с ее изысканным достоинством, ее непреходящей красотой, ее компаниями, и капиталовложениями, и деловыми связями, которые она должна была поддерживать, процесс старения был особенно ужасен. Никто — и меньше всех Густав — не оспаривал ее решения перейти.

Там, где кончалась реальность, было уже за полночь, и луна сияла сквозь серо-бурый наносмог на изломанную линию крыш Левого Берега. И где именно, подумал Густав, свирепо глядя на луну через все еще жужжащие порталы аппарата реальности, которые окружали его с Эланор, где теперь Франсина по ту сторону неба? И сколько надо заплатить за точные декодеры в глазных нервах, чтобы увидеть, как звезды переплетутся в ее колоссальной проекции? Какую часть своей жизни ты должен отдать?

Лабиринтные улочки за Сен-Мишелем гнили среди зарослей бурьяна в тумане цвета желчи. Теперь, казалось, никто, кроме Густава, не жил в дышащих на ладан развалинах Левого Берега. Просто фон для позирования, для выставления себя напоказ — впрочем, думал Густав, в этом отношении тут ничего не изменилось. Чтобы вернуться в свою трущобу, ему требовалось перейти бульвар Сен-Жермен, через поток жужжащих автороботов, которые, как он от них ни шарахался, все же умудрялись не задеть его. Дальше, на более оживленных улицах, все еще светились большие аппараты реальности. Недаром говорили, что в эти дни невозможно было пройти через Париж, не угодив в протореальность. Густав, как всегда, отчаянно этому противился, хотя и знал: даже без кредита ему открыт бесплатный доступ во многие реальности, предлагаемые в этот щедрый беззаботный отрезок времени. Он хмурился на сверкающие поверхности энергополей, которые мыльными пузырями поднимались между порталами. Изнутри до него еле доносилось приглушенное жужжание трансформаторов, которые укрощали и преобразовывали капельки наносмога в формы, которые вы могли осязать, в запахи, которые вы могли ощущать, в стулья, на которых вы могли сидеть. Он слышал слова, и смех, и музыку, и звон бокалов. Он даже различал силуэты живых, позирующих, болтающих. То, как они были сгруппированы, свидетельствовало, что в эти дни число мертвых далеко превосходило число живых. Снаружи, в сумеречных улицах он встречал похожие на опрокидывающиеся декаэдры фигуры тех, кто носил свои энергополя с собой, лавируя между реальностями. Вероятно, они не замечали его в своих блужданиях, а может быть, воспринимали как часть сна, в котором пребывали. Щелк, щелк. Багдад Шехерезады. Марс Джона Картера. Собственно, что при этом вы находились в Париже, никакого значения не имело, хотя Эланор в выборе места их встречи проявила такт и чуткость.

За последним аппаратом реальности возник дешевый невиртуальный трущобный дом, где жил Густав. Он осторожно выбирал дорогу среди асфальтовых колдобин в сторону слабосветящегося неона протореального магазина Спара радом с его домом. Внутри — обычные серые пакеты с крошечными прорезями, сулящими всевозможные наслаждения. Он побродил по проходам и активизировал уютное присутствие женщины, которая обслуживала десяток таких анахронизмов, еще разбросанных по Парижу. Она ему улыбнулась — собственно говоря, живой призрак, однако покупатели как будто предпочитали иллюзию личного общения. Позади нее он заметил древний автомат с сигаретами, заказал пачку и прижал ладонь, расставшись, скорее всего, с последней частью своего кредита, которой, может быть, хватило бы на полпалочки древесного угля или на два мазка кармина. Его удивило, что кредита оказалось достаточно, чтобы купить пачку сигарет.

Он вышел, проигнорировав вспышку-предупреждение об опасности курения, зажег сигарету и глубоко затянулся. Несколько секунд спустя он перегнулся пополам, обливаясь тошнотворным потом и ловя ртом воздух.

Еще одно унылое утро, вневременное и серое. Этот потолок, эти стены. А Эланор… Эланор умерла. Исчезла.

Густав срыгнул вино в уверенности, что он его пил, и ощутил запах дыма протореальной сигареты. Но никаких следов Эланор. Ни огненно-медной прядки волос у него на плече, ни ее запаха на его ладонях и пальцах.

Он закрыл глаза и попытался представить себе женщину в белой сорочке, купающуюся на речной отмели, двух бородатых мужчин, оживленно беседующих на сочной лужайке между деревьями, и Эланор, совсем нагую, сидящую возле, но не участвующую в разговоре, а только наблюдающую за ними…

Нет. Не то.

Кое-как поднявшись, Густав крякнул, заметив мерцание виртуального света между сломанных, сваленных в кучу мольбертов. Он был уверен, что компания давно отключила его терминал. В голове гудело, какой-то обрывок вчерашней ночи не давал ему покоя, будто застрявшее между зубами волоконце мяса… он посмотрел вниз, на экран.

Конечно, работа Эланор — или призрака из конфигурации электронов, которым стала теперь Эланор. Э-эй! Густав вернулся на линию, вновь обрел мерцающее звено, связующее области мертвых и живых. Он увидел, что даже имеет позитивный кредит, что объяснило, как он сумел купить пачку сигарет. Он бы двинул кулаком по проклятой штуке, если бы от этого мог быть хоть какой-то толк.