САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА - Дейс Герман Алибабаевич - Страница 6

 Если пьянки случались не стихийно, то их организовывал Семёныч. Или просто являлся их застрельщиком. А иногда он пьянствовал на выезде. Дело в том, что, утратив московскую хазу, Семёныч прописался в местном сельсовете. Однако пенсию свою он умудрился сохранить в Москве, где пенсия была больше местной вполовину. Поэтому Семёныч законно раз в три месяца мотался в столицу. Надо сказать, спонсорство богатого сына помогало кормиться Семёнычу с его сварливой супругой «помимо» их пенсий. Куда девала свою пенсию супруга Семёныча, о том не ведала ни одна собака, зато свою Семёныч тратил строго по назначению. Укатив в столицу, долго он там не задерживался, но на следующий день возвращался на бровях, с полным багажником бухла и какими-то бродягами в салоне. Когда бродяги упивались до состояния риз и начинали гадить прямо в избе Семёныча, он выгонял их к чёртовой матери с помощью своей разъярённой супруги и газового пистолета. А только потом брал литра два водки и шёл к Петьке Варфаламееву. Затем они оба перекочевывали к Жорке Прахову, а под конец – к Сакурову. Когда у Семёныча кончалась водка, привезённая из столицы, он тряс свою жену, которой сын, помимо продуктов, выдавал кое-какую наличность. А потом, когда иссякал и сей источник, занимался просто подстреканием к совместным возлияниям за счёт собутыльников. При этом Семёныч честно предлагал свою тачку для вывоза на рынок и последующей продажи всевозможных корнеплодов и прочего живого товара из хозяйств Жорки Прахова или Петьки Варфаламеева. Деньги, вырученные от продажи, тратились на выпивку, ездить за каковой Семёныч тоже не ленился. Чего он не делал, так это не торговал своими овощами, излишек которых отдавал сыну или дочери.

 Иногда к пьянствующим присоединялся Виталий Иванович Беднов, но Семёныч его не любил, и почти всякая пьянка с участием бывшего начальника ОТИЗа превращалась в закономерный скандал. Семёныч невзлюбил Виталия Иваныча за его трудолюбие и вытекающую из этого похвального качества почти трезвую зажиточность. Но так как пенять вслух на трезвость, даже относительную, и похвальное трудолюбие даже в России считалось неприличным, то Семёныч прицепился к рабочей форме одежды, в которой Виталий Иваныч делал всякие дела на виду у ревнивого соседа. А форма была такова: пиджачная пара от лучших времён, снизу заправленная в кирзовые сапоги, а сверху украшенная официальным галстуком. Но больше всего Семёныча выводила из себя вызывающая (тоже от лучших парторговских времён) шляпа Виталия Иваныча.

 «На хрена ты за навозом в шляпе с галстуком ходишь?!» - надрывался при всяком удобном случае Семёныч.

 «Не твоё собачье дело!» - огрызался Виталий Иваныч, и вскоре их приходилось разнимать. При этом Семёныч обзывал Иваныча вонючим интеллигентом, а Иваныч Семёныча – ослом.

 Ещё в компании регулярно появлялся дядя Гриша, местный профессиональный (и потомственный) браконьер. В отличие от Виталия Иваныча, захаживающего в гости со своей пол-литрой, дядя Гриша пил исключительно на халяву.

 Но чаще всех забредал на огонёк жилец другой крайней (на северной стороне деревни) избушки некий Евгений Миронович Ванеев. Поздней осенью, когда появлялись первые белые мухи, он уезжал в Угаров. А потом раз в неделю навещал односельчан. Но самым смешным при таком регулярном хождении в любую погоду по бездорожью был возраст Мироныча, который год в год равнялся, ни много – ни мало, возрасту бабки Калининой.

 В своё время Мироныч руководил Угаровским металлургическим комбинатом, сырьё для которого возили с Дальнего Востока, и этот комбинат так изгадил местную экологию, что дальше некуда. Мироныч свою причастность к загрязнению при всяком удобном случае всячески отрицал. Он пытался руководить своим гадюшником и после ухода на пенсию, но его подсидели молодые карьеристы, настучав в местный ОБХСС  (8) про левые дела директора с казенным транспортом, казённым стройматериалом и казённым жилфондом. С ОБХССом Мироныч разошёлся полюбовно, но рассказывать о том не любил. Однако народ знал правду, и молчать о ней, ясное дело, не хотел. Но Сакуров пока всей правды не знал и вначале Мироныч показался ему очень приличным занимательным старичком. И поэтому очень удивился, когда Жорка при случае обозвал старичка навозным жуком. А потом оказалось, что и Семёныч его ругает последними словами. Однако в компании бывший таксист Семёныч выказывал бывшему директору металлургического гадюшника всевозможное уважение. И не только потому, что Мироныч был когда-то директор. Дело в том, что Мироныч не просто таскался в деревеньку, но, во-первых, проверял свою избушку на предмет сохранности, а, во-вторых, носил в рюкзаке самогон довольно хренового качества, который делала его четвёртая молодая жена Аза Ивановна. На этот самогон Мироныч умудрялся выменивать у пьющих «зимовщиков» всякие нужные продукты. А иногда сверстнику тёщи Виталия Иваныча удавалась выменивать на свой дрянной самогон и кое-что из барахла. И происходило это следующим образом: Мироныч клал глаз на какую-нибудь понравившуюся ему вещицу, дожидался момента, когда клиент будет не в себе и…

 Всё это добро (продукты и барахло) Мироныч утаскивал в город, как муравей. А если не мог утащить, то оставлял на пару деньков у кого-нибудь из «зимовщиков», а затем приезжал на тачке сына и увозил для присовокупления к своему хозяйству, где всякая вещь могла сгодиться. Кстати говоря, Мироныч и сам любил выпить. Он также любил поддержать застольную беседу и все только диву давались, как этот восьмидесятилетний дед, которому самый старый в компании Семёныч в сыновья годился, пьёт почти наравне с «молодёжью», а потом прётся к своей Азе Ивановне не то с двумя дюжинами яиц, не то со свежеободранной кроличьей тушкой. 

 В то время, когда Сакуров, развернув предполагаемую сакуру и обругав зайца, радовался остальной природе, раздалось характерное тарахтение приближающейся к деревне легковухи. Легковуха приближалась к южной околице по раздолбанной колее грунтовки, каковое вышеупомянутое качество дороги сообщало специфический характер тарахтенью любого двигателя в комплекте с остальными деталями и кузовом. Впрочем, любого – но не любого. Другими словами, Сакурову не пришлось особенно напрягать слух, чтобы определить по тарахтенью приближающейся к деревне тачки «ниву» Семёныча. Жорка временно отсутствовал, Виталий Иваныч возился во дворе со скотиной, а Семёныч с утра пораньше занимался обработкой слабохарактерного Варфаламеева. Константин Матвеевич видел, как бывший таксист отвалил к бывшему штурману. Когда они успели уехать в город, Сакуров проглядел.

 «Уже обернулись, - удивился Сакуров, снова прикрыл вишню мешковиной и побрёл с огорода в сторону улицы. – А я и не видел…»

 Он услышал, как «нива» припарковалась возле гаража, затем хлопнули отпираемые - запираемые дверцы, потом деревенскую тишину нарушили вопли супруги Семёныча.

 - Иди ты на х..! – орал в ответ Семёныч. – Я чё тебе, докладывать всякий раз должен?! Я чё, не могу по своим делам в город съездить?

 - Знаю я твои дела! – голосила Петровна, супруга Семёныча. – Что-нибудь продать, да выжрать купить! Когда вы, гады, захлебнётесь!?

 - Лидия Петровна, ведите себя прилично, - вякнул военный интеллигент Варфаламеев, на что Петровна окончательно взбеленилась. Она схватила с крыльца полено и швырнула им в бывшего штурмана. Варфаламеев увернулся и скорым шагом направился к дому Сакурова. За ним, ухмыляясь и запахивая телогрейку на груди, поспешал Семёныч. Сам Сакуров уже стоял у южного торца своей избы и всю сцену видел прекрасно.

 - Ну вот, опять, - констатировал он и попытался определить, какие чувства его занимают по мере констатации факта предстоящей пьянки? Определив без труда лёгкое радостное возбуждение, Сакуров констатировал усиление тяготения к пагубному занятию. И, пока он выяснял у самого себя: почему он не ужасается после второй констатации печального факта, собутыльники уже подходили к его дому, перед фронтоном которого красовался замечательно раскидистый дуб. Листва на дубе отсутствовала по известным причинам сезонного характера, плодовые деревья тоже ещё не «приоделись», поэтому в просветах между их голыми ветками и стволами Сакуров мог любоваться аккуратно нарезанной грядкой с зеленеющим чесноком.