Обречен на победу - Леонов Николай Иванович - Страница 30
- Предыдущая
- 30/44
- Следующая
В конце войны он начал зарабатывать – если так можно назвать спекуляцию. Деньги хоть и ничего не стоили, но нужны были. Предметом спекуляции являлись билеты в кино и папиросы. Отряд единомышленников выстраивался у кассы за час до открытия, билеты покупались обязательно парами. Вечером такая пара «уступалась» офицеру с девушкой за пятнадцать рублей. Для справки: килограмм хлеба на рынке стоил сто рублей, а то и больше. Еще спекулировали папиросами; покупая у военных пустые гильзы и табак, набивали папиросы и продавали поштучно. Сколько стоила тогда папироса, Борис Петрович уже не помнит.
Перед Новым годом зарабатывали на елочных базарах и честным трудом, и воровством. Объединенная бригада человек в десять около пяти утра собиралась во дворе дома напротив, сейчас там стоит памятник Гоголю, который по неизвестным причинам перевезли с его законного места в начале Гоголевского бульвара. Говорили, мол, памятник пессимистичен, больно Николай Васильевич голову наклонил, а в жизни был сатириком и весельчаком.
В войну памятник во дворе еще не стоял. Летом во дворе вдоль домов растили брюкву, в середине был выкопан и заасфальтирован водоем для тушения фашистских зажигалок. Зимой тут катались на прикрученных веревками к имеющейся обувке «снегурочках» и «гагах», перед Новым годом здесь располагался шумный елочный базар.
Итак, бригада в сборе, зимой в пять утра холодно и темно. Фонари уличные, как правило, не горели, и тьму кромешную подсвечивала лишь белизна снега. Одежду, которую носили мальчишки, даже вспоминать не хочется, а вспомнишь – не объяснишь, таких слов в сегодняшнем лексиконе нет.
Приезжали грузовики с елками, часть бригады разгружала, несколько человек находились за забором, ловили украденное и незаметно переброшенное. Тогда никто это воровством не считал, и слова «воровать» и «спекулировать» среди ребят не употреблялись. За разгрузку полагалась елка официальная, все добытые елки прятались в холодных котельных и продавались тридцать первого утром.
Еще существовал святой заработок, именуемый «подноской». За елками приходили только женщины, многие из них донести покупку до дома не могли. Тогда десятилетний грузчик хватал дерево и шагал с ним чаще всего в арбатские переулки, порой и черт знает куда, платили от трех до пяти рублей. Стыдно признаться, но окончание войны, канун победы Борис воспринял спокойно. Девятого вечером его чуть не задавили на Красной площади. Жизнь продолжалась без перемен, борьба за существование начиналась ранним утром и заканчивалась вечером.
На школу времени совершенно не оставалось. Терпение кончилось у школы и у Борьки Серова одновременно, сразу после седьмого класса, расстались без фанфар и слез, спокойно и деловито. Так как тройки в аттестате не соответствовали Борькиным знаниям, он в техникум не пошел, начал работать. Паспорт ему еще не полагался, и Борька перебивался то помощником дворничихи, то грузчиком «по договоренности». Обмануть в послевоенные годы пацана не могли: как ударили по рукам, так и платили. В сорок девятом ему выдали паспорт, он устроился грузчиком на ткацкую фабрику официально.
Серов не имел склонности к философствованию и самоанализу. Но память о прожитых годах порой подбрасывала вопросы. Иногда он от них увертывался, делал вид, что не заметил, в иных случаях, когда это не помогало, он возвращался, вновь становился Борькой Серым, пацаном сороковых годов, вспоминал.
Улица. Сверстники. Голод. Жестокость. Стая волчат в поисках пропитания, драка за свое место. Дрались жестоко, лучше не вспоминать. Существовал незыблемый авторитет взрослых. Старая, лет пятидесяти, дворничиха крикнула, и они растаяли в «сквозняках», хотя любой мог сбить ее с ног, и у каждого было, чем это сделать. Девчонок не трогали, на них не обращали внимания. Борька ни ростом, ни силой, ни смелостью не отличался, знал: отступившего бьют – и бросался первым, если успевал. Когда не успевал, залечивал раны, дважды отлеживался. Удивительно: местами обмороженная кожа да кости, о витаминах никто не слышал, но зарастало все, следов почти не оставалось.
Мать умерла, когда Борьке было четырнадцать. Врач и соседи что-то объясняли, он не понял, да и не хотел понимать. Кладбище, чья-то рука на его затылке. Участковый, какие-то разговоры о детдоме. Борьку усыновила соседка, позже выяснилось, что никаких документов не оформляли. Он просто стал жить в своей комнате один, заходил к тете Клаве похлебать горячего, однако не каждый день.
Почему он ни разу не украл? В стае никто не воровал, но он отлично помнит, как началось расслаивание, точнее, раскол. Отошли в сторону мальчишки из семей обеспеченных, которых сегодня назвали бы нищими. Двое исчезли из дворов, потом их нашли на стадионе, где они за талончики на питание то ли бегали, то ли прыгали. Борька и еще двое начали искать работу, во дворе осталось трое-четверо.
Подполковник милиции Борис Петрович Серов, слушая застольные рассказы, как втягивают в воровскую компанию, отмалчивался. Его не втягивали, однажды провоцировали на «слабо». У промтоварного магазина на Арбате – сегодня его называют Старым – разгружали фургон. Борька проходил мимо, его остановил Сенька Голова, угощая папиросой, кивнул на машину. Однорукий инвалид и две тетки таскали небольшие тючки в бумажной обертке, перетянутой шпагатом.
– Что, Серый, – сказал Голова, – слабо унести?
– Я работаю, – не задумавшись, ответил Борька.
– И правильно, – Голова хлопнул его по плечу, – иди работай, не отсвечивай.
Больше никогда никаких предложений Борька не получал. Проходя двором, он прикуривал, угощался или угощал, «деловые» молча ждали, пока он уйдет. Их жизни разошлись, ни дружбы, ни вражды, как говорят сегодня – мирное сосуществование.
Голова с дружками сели вместе, в одночасье, освобождались порознь и стали садиться порознь, из Борькиной жизни исчезли.
Подполковник Серов не воевал, но сороковые годы забыть не мог.
Некоторых своих привычек он не то что стеснялся, а пытался их от семьи спрятать. Так, он раздражается, если жена готовит суп, когда не съеден вчерашний, незаметно доедает с тарелки дочери, которая лишь ковырнет и оставит. Он же не может усадить жену и детей на диван, водрузиться на стул напротив и сказать: «Слушайте и запомните, ваш отец жил вот так…»
Когда в Москве открыли коммерческие магазины, стая еще не раскололась, и они ходили на улицу Горького в Филипповскую булочную смотреть пирожные. Они стоили более тридцати рублей, это, конечно, были «те» деньги, и у Борьки наторгованный тридцатник имелся, однако купить никто и не помышлял, и они приходили смотреть.
Сын уже женат, выделился, а дочке двадцать, пока с родителями. Недавно приятель привез из-за границы туфли, они в его семье не подошли, и Серов туфли у приятеля купил и подарил дочке. Замшевые лодочки на высокой шпильке. Дочь хлопнула в ладоши, чмокнула отца в щеку, надела туфли и отправилась в институт. Серов пошел в ванную и начал второй раз бриться. Трамвай, булыжная мостовая… Во что эти замшевые шпильки превратятся через две недели? Он, вернувшись из гостей, сразу снимает новый, лет пять назад купленный костюм, а то брюки на коленках вытягиваются.
Писатели-фантасты любят порассуждать, как состоится встреча с иной цивилизацией и на каком языке мы начнем общаться.
Борис Петрович не читал Тургенева, разве что рассказы, и не задумывался над проблемой отцов и детей. Он знал: его жизнь рассекла война и словно дольками нарезала поколения. Особняком стояли фронтовики, некоторые из них старше Серова всего на восемь-десять лет. Они были на «ты» и во всем ровня, пока рядом не оказывались другие фронтовики и ненароком не возникал разговор о войне. Серов сразу замолкал и отстранялся. Они знали, чего он не знал и что объяснить нельзя, о чем с посторонними и говорить невозможно.
Затем следовала долька серовских ровесников и тех, кто моложе, но успевших в детстве хлебнуть.
С родившимися в последние годы войны, к примеру, с женой Настенькой, хотя уже не во всем, но язык общий найти можно.
- Предыдущая
- 30/44
- Следующая
