— Ну, вот и славно. Доллис тебя проводит… А хотя, нет — может, чуть попозже, — внёс он поправку, глядя на сцену: там, залитая радужными лучами подсветки, сияя улыбкой, стояла Доллис, хорошенькая, как никогда. Уж её-то индикатор, когда придёт пора, станет, несомненно, белым… — Вообще-то, как ты знаешь, это довольно надолго. Устала? Если хочешь, могу сам тебя проводить.
Нет — покачала головой Миль: Доллис стоило послушать, пела она замечательно. Вот она низко наклонила голову, слушая вступление… Вот снова взглянула в зал — от улыбки не осталось и следа — и начала своим дивным, с неподражаемой хрипотцой, голосом:
Мой мотылёк живёт в ночи
И не летает днём.
Кружит над венчиком свечи,
В которую влюблён…
Его признанья горячи,
Верна его любовь…
Но мёд любви его горчит
И отравляет кровь.
На свете тысячи других,
Красивей и стройней.
Но он в мерцаниях своих
Танцует только с ней.
Бессилен пламенный полёт
Любимую согреть… —
Но для неё лишь он поёт
И счастлив умереть.
Сгорает белая свеча,
И, плача, дарит свет,
А он взлетает, трепеща —
Хоть будущего нет —
Чтоб умереть в который раз,
Когда я — не со зла —
Сожму бестрепетной рукой
Горячие крыла…
Миль удивилась. Что-то Доллис начала не со своих любимых песен… А та, кивнув музыканту, объявила:
— «Прощай», — и продолжила:
Огонь, что теплился в груди
Моей, навек угас.
Тебя, увы, мне не найти,
В толпе не встретить глаз,
Что обо мне грустят в ночи —
Хоть плачь, хоть бейся, хоть кричи! —
Мой Бог, какой конец
Потерянных сердец.
Зал притих, даже в кухне ничем не звякали. Теперь музыка лишь чуть подыгрывала, оттеняя голос:
Огонь, что тлел в моей груди,
Угас, навек угас.
И нам не встретиться уже
Хоть раз, хотя бы раз.
В душе надежды больше нет,
Погас её прекрасный свет…
Ах, Боже мой, какой конец
Потерянных сердец.
Замечательно-то замечательно… Но как-то слишком грустно для пятнадцатилетней. Обычно Доллис чередовала минор с мажором, раскачивая публику, не давая залу ни особенно печалиться, ни слишком развеселиться. Но не сегодня. Не слушая отдельных выкриков с просьбами о той или иной песне, она оборачивалась к музыканту, тот в ответ кивал, и песни следовали одна другой задумчивей.
На нитях серебряных, длинных и тонких,
Хрустальные звёзды свисают с небес…
Тихонько качает их ветер бессонный,
И звёзды печально звенят в фа-диез…
А может быть, в ре… Но, конечно, в миноре…
Летит, осыпается чудо-пыльца…
На плечи, на душу, на радость, на горе…
…Сегодня в опале, а завтра в фаворе…
…На судьбы, на мысли… ресницы… сердца…
Летит, осыпаясь, мерцающий звон…
И кто-то погублен…
А кто-то — спасён…
— Эй, Доллис! Это что такое ты сегодня поёшь? — всё-таки выкрикнул кто-то.
Доллис дёрнулась на выкрик, поправила микрофон на шее и низким вибрирующим голосом как-то приглушённо-яростно заявила:
— Если кто-то ещё не понял: сегодня не будет дурацких весёлых песен. Не нравится — выход вон там! Следующая песня называется — «Ностальгия»!
Народ в недоумении запереглядывался, но никто не ушёл. Доллис запрокинула голову и запела, закрыв глаза:
По ком душа моя грустит?
О ком печалится и плачет?
Кого за глупости простит,
Чтоб всю судьбу переиначить?
Из-за кого покоя нет
Ни в светлый день, ни лунной ночью?
Кто и загадка, и ответ,
Кто мне откликнуться не хочет?
Где та, единственная, дверь,
В каких веках, в каком пространстве,
Где я закончу счёт потерь,
Куда вернусь-таки из странствий?
Где будет всё, как быть должно —
Так мило, дорого, знакомо,
Где для меня горит окно,
Где я пойму, что вот я — дома.
«Это, скорей, про меня», — подумалось Миль, а Рольду она написала:
" Что такое с Доллис? Несчастная любовь?» — но Рольд только плечами пожал:
— Думаешь, это её стихи?
«Откуда мне знать? Это твоя стая. Но даже если стихи не её, выбор репертуара-то за ней…»
О качестве стихов можно было, конечно, спорить, но вот музыка всё искупала, не говоря уже об исполнении.
Следующая песня не нарушила тенденции — Доллис коротко объявила:
— «Знаки».
Испить из родника, склонив колени,
И встретить взгляд чужого отраженья,
И только через миг узнать, тоскуя,
Твою печаль в прохладе поцелуя…
Ладоням ветра волосы подставить,
Закрыв глаза — твою ладонь представить…
Пусть гладит, как в лугах он гладит травы…
И пить печали сладость и отраву…
В толпе людей и суетной, и пёстрой
Почти бежать с уколом боли острой:
Твой силуэт желанный обрести —
На краткий миг… как сон зажать в горсти…
Проснуться в белом пламени луны… и —
И проклинать, благословляя, сны… и —
И леденеть в объятьях пустоты:
Я ль умерла — иль не родился ты?
У прочной грани хрупкого стекла
Я б заговор с отчаянья прочла…
Всю кровь отдать по капле, но найти
Пунктир к тебе ведущего пути…
— Пожалуй, ты права, — задумчиво сказал Рольд, внимательно приглядываясь к беспощадно высвеченному лицу певицы, казавшемуся из-за исказивших его откровений-переживаний и старше, и ранимей… — А вот я что-то пропустил…
Протягиваю руки — и почти…
Почти касаюсь плеч твоих и рук…
На пламя глядя, в пламени прочти
Нам приговор: блуждать за кругом круг…
Твоих волос перебирая прядь,
Играет ветер, чёлку теребя…
Счастливец он! И мне бы… но опять
Не совпаду и не коснусь тебя…
