То, что меня не убьёт...-1 - "Карри" - Страница 31

• Предыдущая
• 31/77
• Следующая

Здешнюю «королеву» звали Ольга Никитина, и красотой она не поражала: широко расставленные голубые глазки смотрели зло из-под прикрытого косой светлой чёлкой выпуклого лба, широкая переносица переходила в высоко посаженный короткий нос с как бы всегда раздутыми ноздрями, под прямой линией небольшого пухлого рта, отделённый ямкой, сглаженно круглел маленький подбородок, округлые щёки завершали овал лица. Если бы не это всегдашнее выражение злобы, её лицо не казалось бы отталкивающим. Но Ольга всегда смотрела если не зло, то сонно. Миль постоянно хотелось её ударить, потому что та постоянно кого-нибудь терроризировала. Не в силах добраться до новенькой, Никитина портила её вещи — то курточку истопчет, то в сапожки написает, то сиденье чем-нибудь измажет. Могла обозвать Миль, начеркать на доске гадость, уничтожить тетрадку, сочинить и прокричать дразнилку. Миль было наплевать. До дому недалеко, хоть в тапочках, да добежишь. Другим перепадало круче. А от её спокойствия Ольга

злилась куда больше, вот Миль и отказалась отвечать на её нападки.

И куда-то пропала жалость, испытанная в первый день учёбы. Жалеть этих детей можно было только в теории. А здесь царил естественный отбор.

И у Ольги Никитиной не было шансов на внимание со стороны Серёги, несмотря на её успехи в спорте и учёбе. Поэтому она не оставляла таких шансов и другим, более красивым девочкам. Уяснив это, Миль попыталась оценить Серёгу на предмет привлекательности, и нашла, что девчонки, пожалуй, правы, проявляя к нему интерес: хорошего для своих лет роста, неглупый, нормально развитый, с чёткой позицией в жизни, даже симпатичный, — что девочки, пока не поумнеют, в мужчинах ценят. Бабушка же ей объяснила, что четыре года разницы перестанут быть препятствием, когда оба повзрослеют. Но вот не ёкнуло у Миль сердечко ни сразу, ни позже, а значит, как бы ни было лестно внимание парнишки, будет честно не морочить ему голову. Тем более что изучать эту науку не хотелось совершенно. Больше бы пригодилось искусство отшивать. И лучше бы он оставался ей другом…

— Знаешь, мужчины оставляют дружбу себе, а женщинам отводят другую роль, — вздохнула бабушка. — Не верю я в такую дружбу, она природой не предусмотрена.

«Будет совсем невмоготу, сплету «отразику», — решила Миль, а бабушка поправила:

— Тут больше подойдёт отворот, но будем надеяться, что до этого не дойдёт.

Пролетела первая четверть. Миль, подражая соседу по парте, всю четверть старалась, чтобы её оценки не превысили некую черту, за которой твёрдый хорошист рискует стать отличником, и ей это удалось, несмотря на огорчение учителей. Зато бабушка её похвалила:

— А молодец. Захочешь — всегда исправишь, а так у одноклассников хоть какое-то место для самоуважения остаётся. Ну-у, что делаем вечером? — загадочно протянула она.

И Миль радостно пискнула, вывесив через всю комнату:

«БАЛУЕМСЯ!»

БАЛОВАЛИСЬ они обычно в комнате бабушки, и Миль там очень нравилось. Нравились тяжёлые плюшевые шторы с бахромой и кисточками, туалетный столик-трюмо со всякими пузырьками, флакончиками, баночками, коробочками, которые так интересно было перебирать, открывать их крышечки и принюхиваться к обитающим внутри ароматам… Нравился большой резной шкаф глубокого красного оттенка с овальным зеркалом во всю створку, ревниво сберегающий в своих пахучих глубинах толпу бабушкиных нарядов, посверкивающих и шуршащих — это их духами наполнена была его темнота. Нравился пузатый четырёхэтажный комод под салфеточкой, украшенной «ришелье». Стоящая в уголке швейная зингеровская машинка с чугунной ступенькой но-

жного привода нравилась особо — такая же была когда-то у другой её бабушки, Тони, от которой Мильке не раз попадало за качание на этой ступеньке. Чудесные старинные книги в кожаных и коленкоровых переплётах с золочёными корешками, выстроившиеся на высоких, под потолок, стеллажах были постоянным предметом восхищения. Бабушка изредка доставала их с полок, выкладывала на круглый стол, накрытый плюшевой, тоже с бахрамой, скатертью, и бережно листала похрустывающие страницы, в некоторых книгах — желтоватые, а в других — глянцево-белые, с иллюстрациями, переложенными полупрозрачными листами кальки. В корешки этих книг были вшиты тонкие закладки, шёлковые или витые шнурочком. Миль, обожающая всё нюхать, обязательно совала в их страницы свой нос и наслаждалась тонким, пряным запахом… И удобное, мягкое кресло она тоже любила, и толстый, мохнатый ковёр с затейливым узором, устилавший пол от стены до стены, и старую лампу под красивым оранжевым абажуром, стоявшую на маленьком фигурном столике с выгнутыми ножками, и другой абажур, висящий наверху, опять же, с бахромой, похожий на даму в пышном кринолине… Но лучше всех этих добрых и милых вещей был широкий бабушкин диван, до того удобный и ласковый, что слезать с него ни за что не хотелось.

На этот раз бабушка приготовила кое-что новенькое — для внучки новенькое, разумеется. Когда занавесили шторами и прикрыли бабушкиным запретом окна, внучке было велено принести из кухни круглый цветастый поднос, на который обычно выкладывали торт, и большую кружку воды. Поднос возложили на середину стола, и бабушка медленно вылила в него воду — так, чтобы прикрыть дно.

Миль внимательно смотрела. Бабушка покосилась на неё, сдержала улыбку и, прикусив согнутый палец, задумалась:

— Мм… Пожалуй, чего-то недостаёт… А, расставь-ка свечи!

«Какие?»

— Любые!

Миль бросилась расставлять белые, они всегда имелись под рукой. Бабушка молча одобряла их расположение. Наконец кивнула:

— Достаточно. Итак… — щелчок пальцев — все свечи зажглись, и атмосфера в комнате сразу стала другой. Изменилось и лицо склонившейся над водой женщины, чьи глаза светились — или это огоньки свечей отражались в них?

Вода в подносе теперь казалась тёмной и непрозрачной, будто это и не поднос вовсе, а глубокий колодец. Женщина подула на воду — по поверхности пробежала, светлея, мелкая рябь, а когда рябь разгладилась, поверхность осветилась изнутри и стала зеркалом, отражая преобразившийся лик… бабушки? Миль, оробев, не смела шевельнуться. Но тут женщина напротив подняла на неё сияющие очи, улыбнулась… и у Миль отлегло.

— Испугалась? Не бойся, мышка-трусишка, это же я, твоя бабушка. А это, — она кивнула на сияние из подноса, — всего лишь зеркало. Но! — подняла она палец, — зеркало, конечно же, не простое. Ты можешь просто посмотреться в него. А можешь спросить. Или попросить.

«О чём?» — глазёнки у девочки распахнулись в пол-лица.

— Видела б ты себя, — усмехнулась бабушка и указала на «зеркало». — А кстати — посмотрись. Вот только не надо так глазки таращить, не то сама себя испугаешься.

Миль заглянула в «зеркало»… и улыбнулась, до того перепуганным выглядело её отражение.

— Ну, то ли дело! — одобрила бабушка. — Теперь спрашивай… ну, можно мысленно. Сказку помнишь? «Свет мой, зеркальце, скажи… Да всю правду доложи…» Что ты хочешь знать?

Миль посмотрела на бабушку… И поняла, что ни о чём не хочет спрашивать. Она покачала головой. Бабушка приподняла бровь, обошла вокруг стола, села рядом с внучкой:

— Не желаешь знать будущего? Надо же… а как насчёт настоящего?

Миль пожала плечами — да ну его!

— И никого не хочешь видеть? — лукаво прищурилась бабушка. — Никого-никого?

Миль задумалась… поверхность затуманилась… прояснилась… Миль ничего не успела увидеть — бабушка вскрикнула и дунула на воду, изображение пропало, поверхность выровнялась и вновь засияла.

Бабушка притянула внучку к себе. Миль слышала, как успокаивается её сердце.

— Ты прости меня, моя маленькая, я не хотела тебе говорить… Нет его, давно нет… Я думала, раз ты не спрашиваешь, значит, забыла… Зачем напоминать. А ты помнишь, думаешь… Ждёшь… Прости, ладно?

Миль терпеливо пережидала, когда в груди перестанет ныть. Нет. Давно нет. А ведь могла бы понять — бабушка дважды при посторонних сказала, что у Миль нет родителей. А Миль услышала только то, что хотела — что их нет здесь, рядом. Неосознанно врала себе самой, оставляла лазейку для надежды, стараясь даже не думать об этом. Прятала от себя правду. Что ж, давай, признай это: больше ждать не надо. Никогда. Некого.

• Предыдущая
• 31/77
• Следующая