Большое время - Лейбер Фриц Ройтер - Страница 4
- Предыдущая
- 4/44
- Следующая
— Римлянин выглядит довольно скверно, Эрих.
— Ничего, Марк парень крепкий. Достойный, как говорят там у них. А наша маленькая астронавточка вернет его к жизни, если это только вообще возможно и…
— …и если это вообще можно назвать жизнью, — закончила я за него.
Эрих был прав. У Мод за плечами пятьдесят с лишним лет психомедицинской практики где-то в двадцать третьем веке. Вообще-то, им должен был бы заняться Док, но с ним мы опоздали стопок на пятьдесят.
— Мод и Марк, это был бы неплохой эксперимент, — сказал Эрих. — Чем-то напоминающий эксперименты Геринга с замороженными мужчинами и обнаженными цыганочками.
— Гнусный нацист. Она будет использовать электрофорез и глубокое внушение, насколько я в этом разбираюсь.
— Как ты можешь в этом разбираться, Liebchen, если она всякий раз включает экран перед тем, как приступить к процедуре? Вот и сейчас, кстати, тоже.
— Я уже сказала, что ты гнусный нацист.
— Так точно, — он щелкнул каблуками и поклонился — ровно на миллиметр. — Эрик Фридрих фон Гогенвальд, обер-лейтенант армии Третьего Рейха. Погиб под Нарвой, где и был завербован Пауками. Жизненная линия усилена Большим Изменением после первой смерти и, по последним сведениям, он является комендантом Торонто, где содержит обширную сеть детских яслей, откуда получает мясо для завтрака, если верить листовкам «путешественников» — подпольщиков. К вашим услугам.
— Ой, Эрих, это все так глупо, — я коснулась его руки, вспомнив, что он был одним из тех несчастливцев — оживленных в точке своей жизненной линии, весьма удаленной от смерти — в его случае эта дата была сдвинута вперед Большим Изменением, происшедшим уже после его воскрешения. И, как осознает в конце концов всякий Демон, если он не догадывался об этом прежде, это сущий ад — помнить свое будущее, и чем короче время между воскрешением и вашей смертью там, в космосе, тем лучше. У меня, к счастью, оставалось лишь десять очень напряженных минут на Северной Кларк-стрит.
Эрих нежно накрыл мою ладонь своею.
— Так уж складываются судьбы в Войне Перемен, Liebchen. По крайней мере я Солдат и иной раз меня отправляют на операции в будущее — хотя не понимаю, откуда у нас это болезненное внимание к нашим судьбам там, в прошедшем будущем. Мне предстоит стать тупым оберстом, тощим как щепка, все время негодующим на «путешественников»! Но мне немножко легче от того, что я вижу его в перспективе и я, по крайней мере, возвращаюсь в космос достаточно регулярно. Так что, Gott sei Dank, мне немножко полегче, чем вам, Развлекателям.
Я не стала говорить вслух, что с моей точки зрения, меняющийся космос — это хуже, чем ничего, но поймала себя на том, что молюсь своему Бонни Дью, чтобы не был нарушен покой моего отца, чтобы Ветры Перемен спокойно дули себе чуть в стороне от жизненной линии Антона А.Форзейна, профессора физиологии, родившегося в Норвегии и похороненного в Чикаго. Вудлоунское кладбище — довольно унылое, но спокойное место.
— Все нормально, Эрих. У Развлекателей тоже бывает Год Медузы.
Он с недоумением уставился на меня, как будто проверял, все ли у меня пуговицы застегнуты.
— Медузы? Что ты имеешь в виду? Может, когда мы появляемся здесь, мы похожи на медуз? Серьезно, Грета, что ты хотела этим сказать?
— Только то, что мы часто простужаемся. Как я, например. Я же говорю, Год Медузы.
На морде моего пруссачка наконец забрезжил огонек понимания. Он забормотал:
— Год Медузы… Gott mit uns… С нами бог, — и притворно зарычал: — Грета, не понимаю, как я могу тебя выносить с твоими дешевыми шуточками над великим языком!
— Придется тебе принимать меня такой, какая я есть, со всеми моими Медузами и Бонни Дью, — и я поспешно пояснила: — Это из французского — le bon Dieu — Боже милостивый; только не дерись. Я не собираюсь раскрывать тебе прочие свои секреты.
Он хмыкнул с такой кислой миной, как будто вот-вот отдаст концы.
— Не унывай! — подбодрила я его. — Не всегда же я здесь буду, да и вообще есть на свете места похуже этой Станции.
Он оглянулся и нехотя кивнул.
— Знаешь что, Грета — только обещай мне не отпускать своих глупых шуточек — когда я бываю на операции, я иногда представляю себе, как прохожу за кулисы театра, чтобы выразить свое восхищение всемирно известной балерине Грете Форзейн.
Насчет кулис он был прав. Станция — это круглая театральная сцена, а в качестве зрителя выступает Пустота, и на ее сером фоне выделяются только пятна экранов, отделяющих Хирургию (Уф-ф!), от сектора Восстановления и Складом. Между Восстановителем и Складом — бар, кухня и рояль Бура. Между Хирургией и тем сектором, где обычно появляется Дверь — полки и табуреты Галереи Искусств. В центре сцены — контрольный диван. Вокруг, на приличном расстоянии друг от друга, шесть больших низких кушеток — над одной из них сейчас как раз взметнулась вверх, в окружающую серость, завеса экрана. И еще несколько столиков. В точности как сцена из какого-то балета, а дурацкие костюмы и персонажи ничуть не разрушают иллюзию. Ни коим образом. Дягилев, если бы только увидел, тут же забрал бы все это в Русский балет, даже не задумываясь, соответствуют ли музыке декорации и актеры.
- Предыдущая
- 4/44
- Следующая
