Бахмутский шлях - Колосов Михаил Макарович - Страница 25

• Предыдущая
• 25/107
• Следующая

— Назаров! Петя! — вдруг закричал он.

Я остановился. Митька сзади наткнулся на меня, тоже удивленно стал глядеть на пленного.

— Это я, — продолжал пленный, — Николай Сапогов… Гришакин брат…

— Николай! — радостно воскликнул я.

— Да! Передай нашим, если живы, пусть выручают. Нас гонят в совхоз работать. Живы-то наши?

В это время к нему подскочил немец на лошади, приподнялся в стременах и несколько раз ударил толстой плетью. Сидящие рядом втянули головы в плечи.

— Живы! — закричал я что есть силы и не успел еще сомкнуть рот, как подбежавший немец, словно лопатой, двинул меня прикладом. Гремя пустым ведром, я кубарем полетел вниз с высокой насыпи.

Митька не стал дожидаться, пока его подтолкнут, сам прыгнул вслед за мной.

На другой день рано утром мы взяли с Митькой лопаты и пошли хоронить убитого красноармейца. Я не стал скрывать от мамы, куда мы идем, и рассказал ей все подробно. Она сначала испугалась, но потом успокоилась и дала мне чистую простыню.

— Возьми, покроете сверху. — Она не выдержала, заплакала, вспомнила Лешку, спросила: — Так и неизвестно, чей он?

— Нет.

Она покачала головой, проговорила:

— Идите, да сделайте все как следует. Тихонечко опустите в яму, положите на спину головой к восходу солнца и аккуратно накройте простыней.

Митька стоял у порога, переминался с ноги на ногу, молчал.

— Так надо, — мама посмотрела на Митьку. — Поняли?

Он кивнул.

— Что ж, у тебя глаз так и не будет видеть?

Митька радостно ответил:

— Нет, уже видит. Скоро совсем развяжу его.

— Бедный мальчик, — сказала мама и посмотрела на меня. — Вот видишь, а ты тоже всегда с керосином лез в печь.

Я промолчал.

— Ну идите, да осторожней, чтобы поменьше в глаза людям бросались.

Мы пошли. Я спросил Митьку:

— Как по-твоему, выручит Гришака Николая?

— А думаешь, нет? Ого! Видел вчера, как забегали, когда мы им сказали. Бабка достала золотой перстень, и Гришака понесся с ним к коменданту. Выкупят. У них, брат, золота до черта!

— Откуда ты знаешь?

— Хм, откуда! Один ты только, наверное, и не знаешь. На хлеб, на масло меняют. Думаешь, правда, что это бабкин перстень? — Митька свистнул и убежденно сказал: — Если надо, она еще десять штук откопает, у нее там и серьги и брошки.

— И брильянты есть?

— Какие?

— Ну эти, драгоценные разные камни.

— Может, и есть. У них все есть. Недаром бабушка говорит: «Кому война, а кому мать родна». И правда. Вот теперь и этот пришел, все дома, живы и здоровы.

— Может, его еще и не отпустят, — усомнился я.

Могилу красноармейцу копать не пришлось, вода во вчерашней яме ушла в землю, и мы решили похоронить в ней бойца.

Я очень боялся покойников, но тут скрепя сердце взял за ноги мертвеца и подтащил вместе с Митькой к яме. С трудом мы опустили тело в могилу и накрыли простыней.

Мы стали на краю могилы и сняли шапки. Только теперь словно что-то прорвалось, в груди у меня заклокотало, и я заплакал. У Митьки тоже навернулись слезы.

«Прощай, дорогой товарищ…» — мысленно проговорил я.

Осторожно, словно боясь причинить покойнику боль, мы стали засыпать могилу. Насыпав холмик, обложили ее дерном, а потом в ближайшей лесопосадке выкопали два деревца — белую акацию и клен — и посадили их у изголовья могилы. Только после этого мы отправились домой.

Мамы дома не оказалось, и я забеспокоился: наверное, случилось что-то невероятное, если она, больная, решилась уйти из дому.

Я пошел к Митьке и на улице встретил Ваську, который шел с матерью.

— Эй, Петька, видел? — крикнул он мне.

— Что?

— Николая Гришакина привели из плена. Пойдем посмотрим. Говорят, худющий — кожа да кости, а черный как земля.

Я догадался, что мама у бабки Марины, но решил сбегать сначала к Митьке и вместе с ним идти смотреть на Николая. Митька сидел на завалинке, скучал: дверь была на замке.

— Наверное, все у Гришакиных, — предположил я. — Васька говорил: Николая привели, они пошли смотреть на него.

— Уже дома? — удивился Митька, хотя утром сам убеждал меня, что Николая обязательно выкупят. Подумав, он добавил: — Ну, видишь, а ты не верил?

— Пойдем туда?

Митька отмахнулся:

— Что там делать?

— Пойдем, может, он про фронт что расскажет.

— Расскажет, — пробормотал Митька, но поднялся с завалинки, и мы пошли к Гришакиным.

Здесь было столько народу, что многим не хватало стульев, и они стояли у порога. Бабка Марина в белом платочке и чистом передничке хлопотала у печки, не доверяя невестке. Ее голос звенел молодо и весело. На вопросы к Николаю больше отвечала бабка, будто это она только что пришла из плена. Ваня ходил важный, еще больше выпятив грудь, с серьезным видом вмешивался в разговор, философствовал, вставлял поговорки.

— Да, жизнь прожить — не поле перейти, — сказал он, когда кто-то, вздохнув, заметил, как сильно изменился Николай.

Федя крутился колесом, он был очень рад не столько тому, что вернулся «дядя Коля», сколько всеобщему интересу к этому событию.

Николай сидел в «святом» углу в Гришакиных черных штанах и белой косоворотке. Лицо было побрито, на голове волосы торчали ежиком. Щеки впалые, скулы сильно выпирали, глаза тусклые, ничего не выражающие. На лбу много морщинок. Слабый свет лампады, которую бабка Марина зажгла в благодарность богу за возвращение сына, падал сверху на лицо Николая и еще резче подчеркивал тени под глазами, суровые складки вокруг рта, впадины на щеках и на тонкой шее. На фоне белоснежной рубахи его худое черное лицо было страшно. Говорил он тихо и нехотя. На вопрос, что делается на фронте, сказал:

— Известно что — людей убивают.

— Ну, а как там наши?

— А что наши? — недовольно спросил он. — Отступают.

— Слухи ходят, что уже не отступают.

Николай промолчал.

— Рассказал бы, как в плен попал, где, кто с тобой был? — спросила Васькина мать. Она, как и многие, не знала, где находится ее муж — Васькин отец. Он работал главным кондуктором, перед вступлением немцев повел поезд на восток и не вернулся. — Может, наших кого видел?

Николай снисходительно, одним ртом улыбнулся: мол, какая наивная женщина.

— Никого не видел, — сказал он.

— И-и, — запела бабка Марина, — разве ж там увидишь? Дорог много… — Она заметила нас с Митькой и начала уже в который раз рассказывать, что она пережила, когда мы ей сказали про Николая. Она растрогалась, схватила с противня четыре белых румяных пирожка, сунула нам. — Ешьте, детки, да богу молитесь, он милостив.

Васька глядел на нас с завистью и глотал слюнки. Но бабка так раздобрилась, что дала и ему пирожок.

Я хотел тут же есть, но, заметив, что Митька засунул пирожки в карман, последовал его примеру.

— Слава богу, отпустили… — заметила Митькина бабушка.

— И-и, девка, деньги не бог, а милуют, — быстро ответила бабка Марина. — Полетели венчальные серьги, кольцо. Сколько лет лежали, пригодились…

Люди больше ни о чем не спрашивали Николая, они молча глядели на него как-то мрачно, без радости. Он этим не смущался, сидел, положив руки на колени, и, казалось, был не рад, что видит знакомых, которых, наверное, хотел и не надеялся увидеть. По крайней мере он никакого восторга не выражал. От прежнего Николая почти ничего не осталось. Раньше он был веселым, подшучивал в присутствии товарищей над братом, называл его «наш завхоз», теперь смотрел на этого «завхоза» равнодушно, будто не замечал его. Казалось, Николай смотрел перед собой и ничего не видел, его занимало что-то совсем другое.

Мрачное молчание затягивалось. Горбун подошел к Николаю развязной походкой, похлопал его по плечу, сказал:

— Ничего, братуха, не горюй! Руки, ноги целы, голова на плечах есть, а остальное все чепуха, осталось позади. Отдыхай, поправляйся, будем жить. А жить можно, кто умеет. — И, повернувшись к собравшимся, добавил: — Ну, граждане, по-моему, пора уже по домам, пущай отдохнет. Впереди дней много, еще наговоритесь.

• Предыдущая
• 25/107
• Следующая