Бахмутский шлях - Колосов Михаил Макарович - Страница 11
- Предыдущая
- 11/107
- Следующая
— Нашел! — закричал я. — Нашел!
Мой голос был так взволнован, что Митька сразу подскочил ко мне, выхватил напильник и стал его рассматривать. Потом он взял трубку и провел раза два по ней углом напильника. Золотистые опилки, искрясь, посыпались на пол, на трубке ярко заблестела отметина.
— Есть такое дело! — в восторге проговорил Митька и, присев на корточки, тут же стал у себя на колене распиливать трубку.
Когда Митька уставал, трубку брал я и продолжал пилить. Два дня мы терпеливо грызли старым напильником металл и все же своего добились: трубка была аккуратно распилена. Потом много времени потратили на поиски и отделку деревянной ручки, и только на четвертый день один самопал был готов.
Это для нас была большая радость. Мы попеременно сжимали в руках рукоятку самопала, который казался нам грозным оружием. Сердце замирало, дыхание перехватывало, а силы и уверенности сразу становилось столько, что никто, никакие фашисты нам не были страшны. Мы то и дело выхватывали друг у друга самопал, закрывали левый глаз и прицеливались, во что только можно было прицелиться. Наконец Митька спрятал его под полу пальто.
— Не заметно?
— Нет!
Я держал трубку для второго самопала, и мне хотелось скорее у себя на груди иметь спрятанное оружие.
— Мить, давай побыстрей и второй сделаем! — просил я.
— Подожди, надо этот сначала испытать. Может, он никуда не годится, — сказал он сияя.
Митька прошелся по сараю, размахивая руками.
— Если пуговки пришить к пальто, можно совсем не придерживать, правда? Иди себе, будто ничего не знаешь. А как встретился фашист, — раз, выхватил, и конец господину фрицу! Верно?
— Угу, — проговорил я мрачно.
— Ты знаешь что, Петька? — вскипел вдруг Митька. — Ты не распускай нюни, понял? Капризы свои тут нечего показывать, не такое, брат, время. Сказал: сделаем и вторую поджигалку, — значит сделаем.
— А я ничего… Что ты?
— Ничего… Вижу я, как ничего, — проговорил он, смягчившись. — Где-то надо попробовать стрельнуть.
Митька очистил серу с целого коробка спичек, высыпал ее в трубку, потом вложил туда же несколько кусочков проволоки — дробь — и затолкал шомполом обрывок бумаги вместо пыжа. Самопал заряжен, но где выстрелить, чтоб никто не слышал? Подходящим было только одно место — «кучугуры», так называли старый, давно заброшенный кварцевый карьер. Там было много искусственных гор, насыпанных экскаваторами, больших, длинных ям. Сохранились и глубокие сырые шахты, вход в которые обрушился, но если пролезть в небольшую дыру, то внутри можно распрямиться во весь рост, упираясь головой в скользкие бревна крепления. Но в шахты мы почти не лазили: опасно, могут обрушиться и навсегда похоронить.
В кучугуры мы с Митькой и направились для испытания самопала. Из дому захватили небольшую доску, в которую будем стрелять, чтобы узнать пробойную силу и дальность стрельбы нашего оружия.
Доска нам мешала уйти незамеченными, под полу ее не спрячешь, она доставала до подбородка и ниже колен вылезала из-под пальто. Рассчитывать на то, что по дороге найдем где-то доску, мы не могли: у нас в поселке скорее можно найти глыбу угля или кусок железа. Это потому, что в наших местах совсем не растут леса, кругом одни заводы да шахты. Материал для строительства и для крепления в шахтах к нам привозят издалека. В поселке даже палисадники почти у всех железные — столбы из железных труб или старых рельсов, а между ними натянута проволока. Кое-где были, правда, и деревянные заборчики, но это, как правило, у тех, кто работал в вагоноремонтном парке. Там они каким-то образом выписывали непригодные узкие дощечки от старых разбитых товарных вагонов.
Поэтому, если Митькина бабушка увидит, что мы уходим со двора с доской, она примет все меры, чтобы доска осталась в сарае. Мы пошли на хитрость: Митька подошел к окну и прокричал в комнату:
— Бабушка, я на минуту закрою ставню: надо крючок починить, а то он почти совсем уже разогнулся!
Не знаю, что ему ответила бабушка, наверное, похвалила: «Ну-ну, почини, внучек. Давно бы так делом занялся…»
Митька закрыл ставню, а я схватил доску и побежал на огород, за сад. Через несколько минут Митька догнал меня:
— Все, починил ставню! — засмеялся он. — Постучал молотком, будто и в самом деле крючок разогнулся.
Мы вышли из поселка и весело зашагали по полю. Резкий, холодный ветер дул в лицо. Снега еще не было, и поэтому ветер нес мелкую морозную пыль, песок хлестал по глазам. Но я ничего не чувствовал: целиком был поглощен предстоящим выстрелом из самопала. Даже если бы мы и не готовились к такому серьезному делу, как месть фашистам за смерть Вовки и Егора Ивановича, я все равно не смог бы быть спокойным, предвкушая то тревожное чувство перед выстрелом из огнестрельного оружия, какое, наверное, переживает любой мальчик. Но у нас это была не игра, не озорство — мы делали серьезное дело.
Выбрав удобное место, мы укрепили доску. Митька, отсчитав пять шагов, остановился:
— Хватит?
— Мало, — сказал я. — Думаешь, тебя к коменданту подпустят на пять шагов и будут ждать, пока ты выстрелишь?
Митька молча отмерил еще пять шагов, сказал:
— Теперь хватит.
— Мало.
— Хватит. Можно не попасть: ведь в стволе всего несколько дробин. А для коменданта мы, брат, насыплем до краев: какая-нибудь попадет, будь спокоен!
Митька стал прицеливаться.
— Рука дрожит, — сказал он и опустил самопал.
— Дай я.
— Нет, отойди дальше, — Митька отстранил меня и снова стал целиться в доску. Чиркнув коробком по спичке, прикрепленной к стволу, Митька вытянул руку и замер. Ветер подхватил голубой дымок, унес. Спичка погасла, выстрела не получилось. Митька приладил новую спичку и снова поджег ее. В трубке что-то зашипело, и тотчас же раздался оглушительный выстрел. Доска упала.
— Попал! — радостно закричал я и бросился вперед.
Дробь угодила в самый край доски, отодрала от нее, словно отгрызла тупым зубом, небольшую щепку.
— Чуть не промазал, — сказал Митька. Он повертел в руках доску, проговорил: — А здорово, верно? Теперь коменданту конец!
— Конечно, — подтвердил я. — Доску в палец толщиной пробивает, а немца и подавно! Мить, давай доделаем и второй сегодня?
— Ладно, — пообещал он, — Забирай доску, пошли.
Митька сунул самопал за пазуху, собрался было идти, но вдруг остановился и в упор посмотрел на меня своими голубыми, необычно серьезными глазами.
— Чего ты? — растерялся я.
— Петька, ты знаешь, что это не игрушка, ведь за это будешь там, где Вовка?
— Конечно, знаю, — сказал я. — Что ты мне не доверяешь, будто я и не пионер?
— Доверяю, — сказал Митька. — Не в том дело. Давай поклянемся друг другу, что будем мстить за Вовку, за Егора Ивановича, за отца… может, его немцы убили…
— …и за нашего Лешку…
— И за Лешку. Будем бить фашистов. И никому, ни матери, ни другу, никому-никому не признаваться, даже если будут вешать. Только чтоб мы двое знали — и все. Клянешься?
— Клянусь! — проговорил я дрожащим голосом. — Клянусь, честное пионерское — клянусь!
В глубине ямы тихо. Там, где-то наверху, шуршит бурьяном ветер, а здесь тишина. Мы держимся за руки и слышим прерывистое, взволнованное дыхание друг друга.
— И я клянусь, Петька! — У Митьки заблестели на глазах слезинки, мне странно их видеть, но чувствую, что у меня от волнения тоже выступают слезы.
Но я не стыжусь их, не стыдится их и Митька.
— Клянемся! — говорим мы вместе и молча взбираемся на самую высокую кучу.
Отсюда как на ладони видна вся Андреевка. Вот внизу по балке рассыпались спрятавшиеся в садах домики «деревни». Сквозь оголенные ранними заморозками деревья видны красные и белые черепичные крыши. Длинные извилистые улицы круто взбираются на гору — там больница, клуб, школа. Справа, чуть особняком, стоит большой кирпичный завод. Его сушильные сараи, механический глиномешальный цех теснятся почти над самым обрывом глубокого карьера. Над всеми постройками, как наседка над цыплятами, возвышается белая печь с высокой трубой.
- Предыдущая
- 11/107
- Следующая
