Урсула Мируэ - де Бальзак Оноре - Страница 2

• Предыдущая
• 2/54
• Следующая

Три кнута рассекают воздух, словно ружейные залпы, красные жилеты кучеров горят на солнце, слышно ржание десятка лошадей! Почтмейстер снимает фуражку и размахивает ею, чтобы привлечь внимание кучеров. Форейтор, возвращающийся с самой лучшей парой упряжных лошадей — серых в яблоках, — пришпоривает своего коня, обгоняет пять крупных лошадей из тех, которых запрягают в дилижансы, — вылитых Миноре в конском обличье — и тройку лошадей из тех, которых запрягают в берлины, и спешит предстать перед хозяином.

— Ты не видел Дюклершу[12]?

На больших дорогах почтовым каретам присваивают самые невероятные имена, тут и Кайярша[13], и Дюклерша (курсирующая между Немуром и Парижем), и Главная контора[14]. Всякое новое заведение именуется Конкуренцией. Во времена Леконтов почтовые кареты звались Графинями[15]. «Кайярша Графиню так и не догнала, зато Главная контора славно наступила ей на... хвост!» «Кайярша и Главная контора оставили с носом Француженок (компанию «Французские почтовые дворы»)». Если вы видите, что лошади мчатся во весь опор, а кучер отказывается пропустить стаканчик, спросите у кондуктора, в чем дело, и он ответит, держа нос по ветру и вглядываясь в даль: «Впереди Конкуренция!» — «А мы ее даже не видим! — добавляет кучер. — Негодяй! и поесть пассажирам не дал!» — «Да откуда у него пассажиры?! — восклицает кондуктор. — Подстегни-ка Полиньяка!» Все скверные лошади именуются Полиньяками[16]. Так перебрасываются словами кучера и кондуктора на империалах дилижансов. Сколько во Франции ремесел, столько и жаргонов.

— Ты не видел Дюклершу? — спросил Миноре.

— Вы про господина Дезире? — перебил хозяина кучер. — Да вы небось нас слыхали, наши кнуты вон как свищут, мы так и думали, что вы нас на дороге поджидаете.

— Почему дилижанс опаздывает на целых четыре часа?

— Между Эссоном и Понтьерри с заднего колеса соскочил обод. Но все, слава Богу, обошлось: на подъеме Кабироль заметил поломку.

В эту минуту почтмейстера окликнула женщина лет тридцати шести, одетая очень нарядно, — дело происходило в воскресенье, и колокола немурской церкви созывали всех жителей города к обедне.

— Ну вот, кузен, — сказала она. — Вы мне не верили, а дядюшка с Урсулой идут по Главной улице в церковь.

Хотя, согласно указаниям новейших трактатов, авторам следует почаще прибегать к местному колориту, мы не осмелимся воспроизвести тот ужасный поток брани, который эта новость, на первый взгляд столь заурядная, исторгла из пасти Миноре-Левро. Его тонкий фальцет перешел в свист, а сам он стал, по меткому народному словцу, «красный как рак».

— Это точно? — спросил он, немного придя в себя.

Лошади шли мимо почтмейстера, кучера здоровались с хозяином, но он, казалось, ничего не видел и не слышал. Словно забыв о приезде сына, он вместе с кузиной направился по Главной улице к церкви.

— А я давно это предсказывала, — продолжала спутница почтмейстера. — Я всегда говорила: когда доктор Миноре выживет из ума, эта девчонка, которая только и знает, что корчить из себя святую, заставит его молиться и приберет к рукам наше наследство — ведь кому любовь, тому и кошелек.

— Но, госпожа Массен... — тупо воззрился на нее Миноре-Левро.

— Ну конечно! — перебила его госпожа Массен, — вы как мой муж, он тоже все время твердит: неужели пятнадцатилетняя девчонка может задумать и выполнить такое дело? неужели она может заставить отречься от своих убеждений восьмидесятитрехлетнего старика, который и в церкви-то был один-единственный раз — когда женился, который так ненавидит священников, что остался дома даже в день первого причастия этой самой девчонки?! Но если доктор Миноре ненавидит священников, почему, скажите на милость, он уже пятнадцать лет проводит все вечера в обществе аббата Шапрона? Всякий раз, как подходит очередь Урсулы покупать хлеб для освящения, старый лицемер выдает ей на это двадцать франков. А разве вы не помните, как Урсула, чтобы отблагодарить кюре, готовившего ее к первому причастию, потратила все свои деньги на подарок церкви и тут же получила от крестного в два раза больше? Вы, мужчины, такие растяпы! А я, когда обо всем этом узнала, сразу сказала себе: «После драки кулаками не машут!» Раз богатый дядюшка поступает так с оборванкой, которую подобрал на улице, это неспроста.

— Но, кузина, — возразил почтмейстер, — может быть, старик просто провожает Урсулу. Погода хорошая, вот дядюшке и захотелось прогуляться.

— Кузен! у дядюшки в руках молитвенник, а лицо до того постное! Да что там говорить, сами увидите.

— Ловко же они притворялись, — отвечал толстяк Миноре. — Тетушка Буживаль уверяла меня, что доктор с аббатом ни слова не говорят о религии. К тому же немурский кюре — честнейший человек в мире, он готов отдать бедняку последнюю рубашку и неспособен на подлость, а ведь лишить законных наследников того, что им причитается, это...

— Это все равно что украсть, — подсказала госпожа Массен.

— Хуже! — взревел Миноре, которого слова болтливой кузины вывели из себя.

— Я знаю, — продолжала госпожа Массен, — что аббат Шапрон, даром что священник, человек честный, однако ради бедняков он способен на все. Он потихоньку точил, точил дядюшку — вот дядюшка и стал святошей. Пока мы сидели сложа руки, он взял да и развратил доктора. Человека, который никогда ни во что не верил, человека, у которого были убеждения! Да! наша песенка спета. Мой муж совсем голову потерял.

Госпожа Массен чуть не бежала — ей хотелось поскорей догнать дядюшку Миноре и показать его почтмейстеру. К большому удивлению горожан, шедших в церковь, толстяк Миноре-Левро, несмотря на свой громадный живот, не отставал от кузины, чьи слова ранили его, словно стрелы.

Со стороны Гатине на окраине Немура высится холм, вдоль которого течет Луэн и проходит дорога на Монтаржи. У подножия его стоит старинная каменная церковь, принявшая свой нынешний вид в XIV веке, когда Немур принадлежал герцогам де Гизам[17]; время укрыло ее роскошным темным плащом. Для зданий, как и для людей, положение решает все. Этот храм, одиноко стоящий на чистенькой площади под сенью густых деревьев, производит грандиозное впечатление. Выйдя на площадь, «немурский начальник» успел увидеть, как его дядюшка вместе с девушкой по имени Урсула входит в церковь; у обоих в руках были молитвенники. На паперти старик снял шляпу, и волосы его, совсем белые, словно снежная шапка на вершине горы, блеснули в легком сумраке церковного входа.

— Ну, Миноре, что вы скажете об обращении вашего дядюшки? — воскликнул Кремьер, немурский сборщик налогов.

— Что ж тут скажешь? — отвечал почтмейстер, предлагая Кремьеру понюшку табаку.

— Отличный ответ, папаша Левро! Если прославленный литератор[18] прав и человек должен подумать о том, что сказать, прежде чем сказать, что думает, то вам и вправду нечего сказать, — съязвил подошедший к Миноре и Кремьеру молодой человек.

Этот шалопай по фамилии Гупиль, служивший старшим клерком у г-на Диониса Кремьера, немурского нотариуса, играл в Немуре роль Мефистофеля. Проматывая в Париже наследство, которое досталось ему по смерти отца, зажиточного фермера, мечтавшего, чтобы сын пошел по юридической части, Гупиль вел жизнь весьма беспутную, тем не менее, когда он впал в полную нищету и вернулся в родной город, нотариус Дионис взял его в свою контору. Увидев Гупиля, вы сразу поняли бы, почему он так спешил насладиться жизнью, — всякое удовольствие стоило ему денег, и немалых. Несмотря на малый рост, старший клерк в двадцать семь лет имел могучую грудную клетку сорокалетнего мужчины. Тонкие и короткие ноги, плоская физиономия, мрачная, как небо в грозу, и лоб с большой залысиной лишь подчеркивали странность его фигуры. У Гупиля было лицо горбуна, чей горб не снаружи, а внутри[19]. Одна особенность злой и бледной физиономии клерка подтверждала существование этого невидимого горба: нос Гупиля, кривой и крючковатый, как у многих горбунов, делил его лицо наискось — справа налево. В уголках поджатых, как у жителей Сардинии[20], губ, пряталась ироническая усмешка. Сквозь редкие пряди прямых рыжеватых волос просвечивал череп. У Гупиля были длинные неуклюжие руки и толстые скрюченные пальцы с вечной грязью под ногтями. Все его одеяние — башмаки, которым самое место на свалке, выцветшие черные чулки из шелкового сдора, черные панталоны и сюртук, изношенные чуть не до дыр и страшно засаленные, жалкие жилеты, у которых от многих пуговиц осталась лишь суконная обтяжка, старый шейный платок вместо галстука — свидетельствовало о неприкрытой нищете, на которую обрекали его страсти. Зловещее впечатление, производимое клерком, довершали его козьи глаза с желтыми ободками вокруг зрачков, похотливые и трусливые разом. Жители Немура никого так не уважали и не боялись, как Гупиля. Высокомерие, развившееся в нем от сознания собственного уродства, язвительность, питаемая ощущением вседозволенности, были тем оружием, с помощью которого он мстил окружающим, вызывавшим его неизменную зависть. Он сочинял сатирические куплеты для карнавала, устраивал кошачьи концерты под окнами и служил городку живой газетой. Дионис, человек хитрый и лживый, а потому достаточно осторожный, держал Гупиля у себя на службе не только за острый ум и отменную осведомленность о делах местных жителей, но и из страха. При этом патрон так мало доверял своему помощнику, что, стараясь видеться с ним пореже, сам вел счета, не поселил клерка у себя в доме и не посвящал его ни в одно секретное или деликатное дело. Гупиль таил в душе обиду и, осыпая патрона льстивыми похвалами, внимательно следил за госпожой Дионис в надежде отомстить. Он схватывал все на лету и легко справлялся с работой.

• Предыдущая
• 2/54
• Следующая