Сельский священник - де Бальзак Оноре - Страница 24
- Предыдущая
- 24/54
- Следующая
В эту минуту в лучах заходящего солнца на горизонте показался Лимож. Обе женщины разразились слезами.
Тем временем молодой человек, к которому стремились любящие сердца матери и сестры, который возбуждал столько непритворного любопытства, лицемерных симпатий и горячих споров, томился на тюремной койке в камере смертников. За дверью караулил шпион, которому надлежало ловить каждое его слово, хотя бы вырвавшееся во сне или в припадке исступления, ибо правосудие решило исчерпать все человеческие возможности, чтобы выведать, кто же был сообщником Жана-Франсуа Ташрона, и разыскать украденные деньги. Супруги де Ванно подкупили полицию, и полиция неусыпно следила за упорным молчальником. Когда человек, приставленный наблюдать за душевным состоянием узника, заглядывал в специально прорезанный глазок, он всегда видел его в одной и той же позе: смирительная рубашка туго стягивала его тело, а голова была закреплена неподвижно кожаным ремнем, который стали надевать с тех пор, как узник попытался зубами перегрызть свои узы.
Жан-Франсуа сидел, вперив в пол горящие отчаянием глаза, покрасневшие, словно от прилива бурных жизненных сил, взбудораженных какой-то ужасной мыслью. Он казался ожившей статуей античного Прометея; мысль об утраченном счастье терзала его сердце. Когда помощник главного прокурора пришел поговорить с заключенным, он не мог не выразить удивления перед такой непоколебимостью характера. Стоило кому-нибудь появиться в его камере, как Жан-Франсуа впадал в ярость, которая переходила все границы, известные врачам при такого рода возбуждении. Заслышав поворот ключа в замочкой скважине или лязг засовов, пристроенных к обитой железом двери, он начинал дрожать, а на губах его выступала пена.
Жану-Франсуа в ту пору сравнялось двадцать пять лет, он был невысокого роста, но хорошо сложен. Жесткие, вьющиеся, довольно низко наросшие на лоб волосы свидетельствовали о большой жизненной силе. Слишком близко поставленные блестящие желто-карие глаза придавали ему сходство с хищной птицей. Как все жители центральной Франции, он был круглолиц и смугл. Одна черта в его физиономии подтверждала наблюдение Лафатера, касавшееся людей, способных на убийство: передние зубы у него находили один на другой. Однако от всего облика его веяло честностью и кротким простодушием; не удивительно, что женщина могла так страстно полюбить его. Зубы Жана-Франсуа отличались поразительной белизной. Свежий темно-красный цвет красиво очерченных губ являлся признаком сдержанного кипения страстей, которое у иных людей находит выход в пылких наслаждениях. В его манере держаться не было и следа дурных привычек, свойственных рабочему. Все присутствовавшие на процессе дамы признали, что женская рука смягчила эту натуру, знакомую только с трудом, облагородила осанку этого жителя полей и придала изящество его облику. Женщины распознают воздействие любви на мужчину так же безошибочно, как мужчины, глядя на женщину, угадывают, коснулось ли ее, как говорится, дыхание любви.
Вечером Жан-Франсуа услыхал лязг засовов и скрежет ключа в замочной скважине; резко повернув голову, он издал глухое рычание, за которым всегда следовал приступ бешенства. Лихорадочная дрожь пробежала по его телу, когда в мягком сумеречном свете он рассмотрел любимые лица сестры и матери, а за ними голову монтеньякского кюре.
— Злодеи! Вот что они припасли, — прошептал он, закрыв глаза.
Дениза, которая, побывав в тюрьме, научилась ничему не верить, подозревала, что шпион исчез лишь затем, чтобы вернуться незаметно. Бросившись к брату и спрятав залитое слезами лицо на его груди, она шепнула:
— Нас, верно, будут подслушивать.
— Иначе вас бы сюда не пустили, — громко ответил он. — Я все время, как о великой милости, просил не приводить ко мне никого из родных.
— Что они с ним сделали! — сказала мать священнику. — Дитя мое, бедное мое дитя! — Она упала на колени перед койкой и зарылась лицом в сутану священника, молча стоявшего перед ней. — Я не могу видеть его в этом мешке, связанного, задушенного...
— Если Жан обещает мне быть благоразумным, не покушаться на свою жизнь и вести себя хорошо все время, что мы будем с ним, — произнес кюре, — я добьюсь, чтобы его развязали. Но малейшее нарушение этого обещания падет на меня.
— Мне так нужно свободно подвигаться, дорогой господин Бонне, — сказал осужденный, глядя на него полными слез глазами, — что я даю вам слово делать все по-вашему.
Кюре вышел и вернулся с тюремщиком.
— Сегодня вы не убьете меня? — спросил тюремщик.
Жан ничего не ответил.
— Бедный братец, — сказала Дениза, открывая корзинку, которую у входа в тюрьму тщательно осмотрели, — вот мы принесли все, что ты любишь, ведь тебя тут, наверное, голодом морят!
Она показала фрукты, собранные перед отъездом, и лепешку, которую мать тут же вынула из корзинки. Внимание, напомнившее бедному узнику дни детства, голос и ласковые движения сестры, присутствие матери и кюре произвели резкую перемену в состоянии Жана: он залился слезами.
— Ах, Дениза! — воскликнул он. — За все это время я не мог проглотить ни куска. Я ел только, чтобы не умереть с голоду.
Мать и дочь хлопотали, входили и выходили. В стремлении, свойственном всем хозяйкам, предоставить мужчине удобства и уют они старались получше сервировать ужин своему любимцу. Им помогли: в тюрьме был дан приказ содействовать им во всем, что не нарушало безопасности заключенного. Супруги де Ванно имели печальное мужество поддерживать благополучие преступника, от которого они все еще надеялись получить обратно свое наследство. Итак, Жан последний раз вкусил семейные радости, хотя и омраченные грозной тенью грядущего.
— Моя просьба о помиловании отклонена? — спросил он у г-на Бонне.
— Да, дитя мое. Тебе остается только встретить свой конец, как подобает христианину. Эта жизнь ничто по сравнению с жизнью, тебя ожидающей. Подумай о вечном блаженстве. С людьми ты можешь рассчитаться, отдав им свою жизнь, но богу этого мало.
— Отдав им жизнь?.. Ах! Вы не знаете, что я оставляю на земле!
Дениза посмотрела на брата, словно напоминая ему, что даже в делах религии необходима осторожность.
— Не будем об этом говорить, — продолжал Жан, набросившись на фрукты с жадностью, которая выдавала снедавший его внутренний жар. — Когда собираются меня?..
— Нет, ни слова при мне об этом! — взмолилась мать.
— Но я буду спокойнее ждать, — шепнул Жан священнику.
— Верен своему характеру! — воскликнул г-н Бонне и, наклонившись, сказал ему на ухо: — Если сегодня ночью вы примиритесь с богом и ваше раскаяние позволит отпустить вам грехи, это произойдет завтра. Мы уже многого достигли, успокоив вас, — добавил он громко.
При последних словах губы Жана побледнели, он стал дико вращать глазами, и по лицу его пробежал трепет, предвещающий бурю.
— Да разве я спокоен? — спросил он. К счастью, он встретился с полными слез глазами Денизы и вновь овладел собой. — Хорошо, только вас я способен слушать, — обратился он к кюре. — Они отлично знали, чем меня взять.
И он уронил голову на грудь матери.
— Слушайся его, сын мой, — рыдая, сказала мать, — он рискует жизнью, наш дорогой господин Бонне, согласившись напутствовать тебя... — она заколебалась и сказала: — в вечную жизнь.
Она поцеловала Жана в голову и прижала его к своему сердцу.
— Он будет сопровождать меня? — спросил Жан, глядя на кюре, который наклонил в ответ голову. — Что ж, хорошо! Я выслушаю его, я сделаю все, чего он желает.
— Обещай мне это, — сказала Дениза. — Спасти твою душу — вот к чему все мы стремимся. Неужели ты хочешь, чтобы и в Лиможе и в наших краях говорили, будто один из Ташронов не сумел умереть достойно христианина? Подумай, все, что ты теряешь здесь, ты сможешь обрести на небесах, где вновь встречаются души, заслужившие прощение.
- Предыдущая
- 24/54
- Следующая
