Модеста Миньон - де Бальзак Оноре - Страница 9

• Предыдущая
• 9/63
• Следующая

Несмотря на всю свою скорбь, г-жа Миньон не могла сдержать улыбки, представив себе г-жу Латурнель за чтением «Чайльд-Гарольда». Суровая супруга нотариуса приняла эту улыбку за одобрение своих идей.

— Вот что я вам скажу, дорогая госпожа Миньон, напрасно вы считаете, что Модеста влюблена, просто это ее фантазия, плод беспорядочного чтения. Ей двадцать лет. В этом возрасте девушки бывают влюблены в самих себя, они наряжаются, чтобы любоваться собой. Помню, надену я, бывало, мужскую шляпу на мою бедную покойную сестренку и играю с ней, будто она мой кавалер. Вы провели во Франкфурте счастливую молодость. Но будем справедливы. У Модесты нет никаких развлечений. Конечно, малейшее ее желание немедленно исполняется, но она, бедняжка, постоянно чувствует себя под надзором, и не будь этих книг, которые развлекают ее, вряд ли молодая девушка могла бы вынести такую скуку. Поверьте, Модеста не любит никого, кроме вас. Ваше счастье, что она увлекается только корсарами лорда Байрона, героями Вальтера Скотта и вашими немцами, графами Эгмонтами, Вертерами[15], Шиллерами и прочими.

— Что вы скажете, сударыня? — почтительно спросил Дюме, испуганный молчанием г-жи Миньон.

— Нет, Модеста не влюблена беспредметно, она любит кого-то! — упрямо ответила мать.

— Сударыня, дело идет о моей жизни, разрешите же мне задать вам один вопрос, не для себя, а ради моей жены, моего полковника и всех нас: кто же обманут — мать или сторожевой пес?

— Ошибаетесь вы, Дюме. Ах, если бы я могла взглянуть на мою дочь! — воскликнула несчастная слепая.

— Но кого же она может любить? — спросил Латурнель. — Лично я отвечаю за Эксюпера.

— И уж, конечно, не Гобенхейма, ведь со времени отъезда полковника мы видим его раза три в неделю, — сказал Дюме. — К тому же он вовсе не думает о Модесте. Это не человек, а ходячая пятифранковая монета. Его дядя Гобенхейм-Келлер постоянно твердит ему: «Постарайся разбогатеть — и ты женишься тогда на одной из Келлер». А уж если у него такой план, будьте спокойны: он даже не замечает — девушка Модеста или юноша. Вот и все наши мужчины. Этот несчастный маленький горбун не в счет, я его люблю, он ваш преданный слуга, сударыня, — сказал он, обращаясь к супруге нотариуса. — Бутша хорошо знает, что один нескромный взгляд в сторону Модесты — и его ждет знатная взбучка, недаром я родом из Ванна. Мы живем здесь как в крепости. Госпожа Латурнель, со времени вашей... вашего несчастья сопровождает Модесту в церковь. Она наблюдала за ней все эти дни во время службы и не заметила ничего предосудительного. Наконец, если уж дело пошло начистоту, то я самолично в течение месяца подметаю дорожки вокруг дома и ни разу по утрам не обнаружил на них никаких подозрительных следов.

— Купить грабли может всякий, да и пользоваться ими нетрудно, — сказала практичная дочь Германии.

— А собаки? — возразил Дюме.

— Влюбленные умеют их приворожить, — отвечала г-жа Миньон.

— Если вы правы, я пропал, и мне остается только пустить себе пулю в лоб! — воскликнул Дюме.

— Но почему же, Дюме?

— Ах, сударыня, да разве я осмелюсь посмотреть в глаза полковнику, если что-нибудь случится с Модестой, его единственной теперь дочерью, если я не сохраню ее такой же невинной и добродетельной, какой она была в день его отъезда. Помню, уже стоя на корме корабля, он сказал мне: «Не страшись ничего, даже эшафота, Дюме, если дело коснется чести Модесты».

— Как это похоже на вас обоих, — проговорила растроганная г-жа Миньон.

— Я готова поклясться своим вечным спасением, что Модеста столь же чиста, как в те дни, когда она еще лежала в колыбели, — проговорила г-жа Дюме.

— Я узнаю это, — возразил Дюме. — Если вы, графиня, разрешите мне прибегнуть к одному средству... Мы, старые солдаты, мастера насчет военных хитростей.

— Поступайте как знаете, лишь бы это не повредило Модесте, моему последнему утешению. Мы должны открыть истину.

— Но как же ты, дорогой Франсуа, ухитришься выведать секрет у девушки, которая так хорошо умеет его хранить? — спросила г-жа Дюме у мужа.

— Повинуйтесь мне беспрекословно! — воскликнул лейтенант. — Вы мне все понадобитесь!

Если бы мы сумели искусно развить эту сцену, какая получилась бы картина нравов и сколько семей узнали бы в ней свою собственную историю! Но достаточно и этого краткого описания, чтобы понять, насколько важна каждая деталь, касающаяся людей и событий того вечера, когда старый солдат вступил в единоборство с юной девушкой, надеясь вырвать из глубины ее сердца тайну, открытую слепой матерью.

Час прошел в напряженной тишине, которую нарушали лишь возгласы игроков в вист, понятные только посвященным: «Пики! — Козырь! — Снимаю! — Есть у вас онеры? — Две от трех! — По восьми! — Кому сдавать?»

Вот что составляет ныне величайшую страсть европейской аристократии. Модесту, поглощенную работой, не удивляло молчание матери. У г-жи Миньон соскользнул с колен и упал на пол носовой платок. Бутша, бросившись поднимать его, оказался возле Модесты и прошептал ей на ухо:

— Будьте осторожны!

Модеста удивленно подняла на клерка глаза, и их спокойное сияние наполнило карлика невыразимой радостью «Она никого не любит», — подумал горбун, потирая руки с такой силой, как будто хотел содрать с них кожу.

В эту минуту Эксюпер хлопнул калиткой, затем влетел, словно ураган, в гостиную и сказал Дюме на ухо:

— Молодой человек пришел!

Дюме вскочил, схватил пистолеты и вышел.

— Боже мой, а вдруг он его убьет? — воскликнула г-жа Дюме, заливаясь слезами.

— Что случилось? — спросила Модеста чистосердечно и без тени испуга, глядя на своих друзей.

— Какой-то молодой человек бродит вокруг Шале! — воскликнула г-жа Латурнель

— Ну, так что же? — заметила Модеста. — Зачем же Дюме станет его убивать?

— Sancta simplicitas[16], — сказал Бутша и взглянул на своего патрона с такой гордостью, с какой Александр смотрит на Вавилон на картине Лебрена.

— Куда же ты, Модеста? — спросила мать, слыша, что дочь собирается выйти из комнаты.

— Иду приготовить вам постель, маменька, — ответила девушка голосом столь же чистым, как звук арфы.

— Вот вы ничего и не узнали, — сказал карлик, когда Дюме возвратился.

— Модеста добродетельна, как статуя богоматери в алтаре нашей церкви! — воскликнула г-жа Латурнель.

— Ах, боже мой, такие волнения меня просто убивают, — проговорил кассир, — а ведь я человек сильный.

— Готов проиграть двадцать пять су, лишь бы что-нибудь понять, — заметил Гобенхейм. — Ну и вечер! Вы все словно помешались.

— А ведь на карту поставлено сокровище, — возразил Бутша, поднимаясь на цыпочки, чтобы дотянуться до уха Гобенхейма.

— К несчастью, Дюме, я почти уверена в справедливости своих слов, — повторила мать.

— Теперь ваша очередь, сударыня, — ответил Дюме спокойно, — доказать нам, что мы ошибаемся.

Поняв, что дело идет всего-навсего о чести Модесты и что о новом роббере не приходится и думать, Гобенхейм взял шляпу, раскланялся и вышел, унося с собой выигранные десять су.

— Эксюпер и ты, Бутша, отправляйтесь в Гавр, — сказала г-жа Латурнель, — вы еще поспеете в театр к началу спектакля. Я плачу за билеты.

Оставшись в обществе своих четырех друзей, г-жа Латурнель внимательно посмотрела на мужа, машинально перебиравшего карты, затем на г-на Дюме, который, как бретонец, лучше других понимал упрямство матери, и наконец спросила:

— Скажите, пожалуйста, госпожа Миньон, что же вас особенно встревожило?

— Ах, мой добрый друг, если бы вы были музыкантшей, вы услышали бы, как говорит любовь под пальцами Модесты.

Фортепьяно барышень Миньон было перевезено в Шале из городского дома в числе самых нужных вещей. Модеста, пытаясь развеять скуку, занималась музыкой сама, без преподавателя. Прирожденная музыкантша, она научилась играть, чтобы хоть немного развлекать г-жу Миньон. Она пела безыскусственно, как поют птицы, и часто повторяла немецкие песни, которым ее научила мать. Одинокие уроки, одинокие усилия, как это часто бывает у людей, одаренных от природы, привели к тому, что Модеста сама стала сочинять чрезвычайно мелодичные кантилены, хотя и не имела ни малейшего понятия о законах гармонии. Мелодия в музыке то же, что образ и чувство в поэзии, — это цветок, который может распуститься неожиданно. Вот почему у всех народов национальные напевы появились раньше изобретения гармонии. Ботаника ведь тоже возникла после появления цветов. Так Модеста знала о живописи только то, что преподала ей сестра, рисовавшая акварелью, и все же она останавливалась, восхищенная, перед картинами Рафаэля, Тициана, Рубенса, Мурильо, Рембрандта, Альбрехта Дюрера и Гольбейна, — ее потрясал живописный гений всех народов, Но за последний месяц Модеста пристрастилась к музыке, — то она пела, как соловей, то сочиняла часами мелодии на неизвестные слова, и столько было в этом поэзии и чувства, что удивленная г-жа Миньон невольно насторожилась.

• Предыдущая
• 9/63
• Следующая