Штурман дальнего плавания - Клименченко Юрий Дмитриевич - Страница 28
- Предыдущая
- 28/122
- Следующая
— Ладно, знаю, — отмахнулся от меня Ромка, — глупо получилось.
К нам подошел Коробов.
— Вот что, друзья, — сказал он, — больше этого мы терпеть не будем. Комсомольская организация уже не раз ставила вопрос о том, что нужно прекратить эту практику обманов. Тебе, Микешин, не раз делали замечания, а ты все продолжаешь. Мы разберем этот случай на бюро.
— А что особенного? Подумаешь! — сказал подошедший Сахотин. — Сергеев хотел помочь Микешину. Правильно. Касьянов психанул — и все.
— Ну, о тебе вопрос особый. Тебе с твоими взглядами вообще не место в комсомоле.
— Не ты меня принимал, не ты и исключать будешь. Кроме того, и не за что, — нагло смотря на Коробова, ответил Сахотин.
— Конечно, не я, а организация. Ты только посмотри: все твои товарищи в последних рядах по учебе. Поменьше бы по Невскому шатались!..
— Это уже не твое дело, где мне свободное время проводить. У товарищей свои головы на плечах. А то, что я учусь не очень хорошо, — это мое личное дело. Когда захочу, буду и отлично учиться.
— Ну хорошо, Сахотин, хватит. Я тебя предупредил. Смотри, может кончиться плохо.
— Ладно, не пугай.
Мы с Ромкой не проронили ни слова. Вопрос ставят на бюро. Значит, дело серьезное. Мне было неприятно, что из-за меня пострадает Ромка. Собственно, он уже пострадал — получил у Кирилла Платоновича «неуд», хорошо зная его предмет. А какое еще решение вынесет бюро? Ромка, видимо, тоже был огорчен. Он сидел молча, подперев кулаками голову, и смотрел прямо перед собой.
— Ты, Микешин, брось, не расстраивайся. Все обойдется, — хлопнул меня по плечу Сахотин. — Неумело действуете. Учитесь у меня. Никогда не попадаюсь! — захохотал он.
Я ничего ему не ответил. Сейчас заступничество Сахотина мне было неприятно. Его слова почему-то уже не казались такими правильными, как раньше. Когда мы ехали в трамвае из техникума домой, Ромка сказал:
— Надо прямо сказать, получилось скверно. Я тебя, Игорь, не виню, конечно, но все же… Так запустить теорию корабля, чтобы не решить этих простых задач! Непонятно.
Я пытался оправдываться, но Ромка ничего не хотел слушать. Главным виновником моих бед он считал Сахотина.
Через несколько дней нас вызвали на расширенное бюро комсомольской ячейки. Присутствовал на бюро и сам Папа. Коробов доложил о том, что произошло на уроке Касьянова. Сказал о том, что близко переходные экзамены, а успеваемость упала, что у нас имеется группа учащихся, которая тянет весь класс назад. Встал секретарь — старшеклассник Щербовский:
— Сергеев! (Ромка вскочил.) Объясни бюро свой поступок. Ты знал, что комсомол не признает такой помощи и строго ее осуждает?
— Знал.
— Ты согласен, что такой помощью ты приносишь только вред, помогаешь делать неучей?
— Согласен.
— Так почему же ты все-таки написал Микешину шпаргалку?
Ромка помолчал, потом пригладил свой хохолок и заговорил:
— Микешин — мой товарищ. Больше даже — друг. Он попросил меня помочь. Я не мог ему отказать. И написал…
— Садись. Ясно. Микешин! (Я поднялся.) Скажи, Микешин, а как ты смотришь на свой поступок?
— Во всем виноват я. Я попросил Сергеева помочь. Он не виноват.
— Кто виноват, мы посмотрим. Но как ты, комсомолец, решился на обман? Обманом хотел получить хорошую оценку? Не лучше ли было честно заявить Кириллу Платоновичу, что ничего не знаешь? Подучить и сдать снова.
Говорить мне было нечего. Щербовский был совершенно прав. Выступили еще несколько человек. Все говорили о том, что такие поступки позорят весь класс.
Попросил слова Бармин:
— Я видел настоящую морскую дружбу. Видел, когда человек бросался за борт, чтобы спасти товарища. Видел, когда он отдавал последнюю каплю воды умирающему от жажды другу. Видел, как люди гибли сами, снимая команду с терпящего бедствие судна. Это называется настоящей морской дружбой. А вот то, что сделал Сергеев, — это ложное чувство товарищества. Именно ложное. Такое чувство можно только осуждать. Он не помог, а, наоборот, повредил Микешину. Помогать отстающему товарищу нужно, да не так. Заниматься с ним, объяснять ему непонятное. Но Микешин не отстающий, он — лодырь. Да, лодырь. Я знаю его способности и потому не стесняюсь его называть так.
Я готов был провалиться. Дмитрий Николаевич говорил правду. После Бармина снова выступил Коробов:
— Я прошу обратить внимание на Сахотина. Прямых нарушений у него, правда, нет. Он действует хитро и в своих проделках еще не попадался, но я считаю, что он разлагающе, действует на товарищей, в частности на Микешина. Я говорил с Сахотиным, но он и слушать ничего не хочет. Считает себя правым и на все смотрит вот как: в течение года заниматься не нужно совсем; подсказка и обман — помощь товарищу; настоящий моряк — фуражка с огромным козырьком, трубка, роба и вызывающее поведение. Результаты его влияния налицо. Я предлагаю сделать ему последнее предупреждение, — закончил Коробов.
— Верно, Коробов. Даже у нас в четвертом классе заметили этого горе-моряка. Мы поговорим с ним, посмотрим, как он будет вести себя на практике, и сделаем выводы, — сказал Щербовский, закрывая собрание.
Решение бюро было очень мягким. Нам обоим поставили «на вид», а с меня, кроме того, взяли слово — повысить успеваемость. Домой я шел один. Ромка остался в библиотеке. Я вспомнил Бакурина и с горечью подумал: «Не сдержал обещания! Наверное, Лев Васильевич покраснел бы за меня, если бы присутствовал на бюро».
После заседания бюро Сахотин несколько потускнел в моих глазах. Я уже начинал находить в нем недостатки. Теперь нужно было нажимать на учебу. Но трудно нагнать почти все предметы за полгода. Время было упущено.
Приближались переходные экзамены. Мне удалось несколько улучшить свои отметки. Сахотин посмеивался:
— Зубришь, Игорь? Напрасно. Я вот перед экзаменами как засяду, и все будет олл райит.
Но я уже знал цену этому «олл райту» и не переставал заниматься. Только за единственный предмет я не боялся — это была морская практика. В журнале по этой дисциплине против моей фамилии стояли две отличные оценки. Но и у остальных были неплохие. Дело в том, что мы перешли к изучению «Правил предупреждения столкновений судов в море». Бармин вел этот раздел мастерски. Занятия происходили в музее. На длинном столе, покрытом линолеумом, стояли маленькие деревянные кораблики. Были здесь паровые суда, парусники, буксиры и несамоходные баржи. Урок начинался с назначения капитанов. Дмитрий Николаевич садился за стол и говорил:
— Я — МАК — морская арбитражная комиссия. Вы — капитаны. Сергеев, вы на паровом судне, Микешин, вы на паруснике. Идете встречными курсами. Сближаетесь… Остальные наблюдают.
И вдруг, как по взмаху волшебной палочки, исчезал музей, стол, шкафы с книгами… Кругом пенилось море. Я стоял на мостике огромного парусника и всматривался в черноту ночи, стараясь различить огни встречного судна. Напряжение охватывало меня. Ромка изменил курс своего корабля. Мы сближались.
— Какие огни видите, Микешин? — спрашивал Бармин.
— Красный отличительный и два белых топовых.
— Какое судно?
— Паровое. Идет на пересечку мне левым бортом.
— Ваши действия?
— Иду прежним курсом и с той же скоростью.
— Сергеев! Что видите? Ваши действия?
— Лево на борт! Вижу один зеленый отличительный. Это — парусник. Уступаю дорогу.
Неожиданно Бармин выдвигал вперед какое-то судно, прикрытое ладонью, и говорил:
— Накрыл туман. Слышите один длинный, два коротких гудка. Кто идет?
В один голос все кричали:
— Буксир!
— Верно. Микешин, ваши действия? Сергеев! Ваши?..
И так весь урок в разных вариантах. Капитаны менялись, и каждый из нас чувствовал ответственность за проводку своего судна. Иногда случались «столкновения». Тогда Дмитрий Николаевич детально разбирал ошибки и, несколько отклоняясь от своего предмета в область морского права, объяснял, как посмотрела бы на такую аварию морская арбитражная комиссия. Все с удовольствием занимались изучением «Правил». Бармин требовал, чтобы мы знали их почти что наизусть, и считалось неудобным, не по-морски знать их хуже.
- Предыдущая
- 28/122
- Следующая
