Журнал «Если», 2000 № 03 - Бреннерт Алан - Страница 50

Я так и не закричал.

В последние несколько дней я старался припомнить все, что можно, о Келли Дэйл и о том, как в шестом классе я учил ее вызывать в памяти все наши разговоры и случайные встречи, но большая часть воспоминаний так и осталась неясной и расплывчатой. Я работал преподавателем двадцать шесть лет — шестнадцать в средней школе и десять в старших классах. Лица, имена — все перепуталось в моей голове, но вовсе не потому, что уже тогда я пил. У меня хватало иных проблем, это так, но пьяницей я не был.

Я помню, что обратил внимание на Келли Дэйл в первый же день. Каждый учитель, который честно зарабатывает свой хлеб, просто обязан замечать потенциальных нарушителей порядка, необщительных индивидуалистов, записных клоунов и прочие типы, характерные для средней школы. Келли Дэйл не подходила ни под одну из этих категорий, однако она, бесспорно, была непохожим на других ребенком. Нет, в физическом плане в ней не было ничего особенного: как и положено в одиннадцать лет, она как раз теряла детскую угловатость, и ее лицо начинало приобретать уже вполне взрослую индивидуальность. Только ее русые, достававшие до плеч волосы выглядели несколько грубее и жестче, чем пушистые, аккуратно уложенные феном локоны или тугие косы других девочек, а если говорить совсем откровенно, то уже тогда на Келли Дэйл лежал легкий отпечаток заброшенности и нищеты, что в середине восьмидесятых не было большой редкостью даже в таком благополучном и процветающем округе, как Боулдер. Одежда, которую носила Келли, всегда казалась коротковатой и редко бывала чистой, а предательские складочки или морщинки свидетельствовали о том, что эту блузку или юбку сегодня утром вытащили из какого-то угла. Ее волосы, как я уже упоминал, почти никогда не производили впечатления ухоженных, а закалывала она их дешевыми пластмассовыми заколками, которыми, наверное, пользовалась еще во втором классе. Кожа Келли имела тот землистый оттенок, какой обычно встречается у детей, которые редко гуляют на свежем воздухе, проводя все свободное время перед телевизором. Впоследствии, однако, выяснилось, что я ошибался. Келли Дэйл была поистине уникальным ребенком — она вообще никогда не смотрела телевизор.

Впрочем, из всех моих догадок относительно. Келли Дэйл правильных оказалось прискорбно мало.

Что заставило меня обратить внимание на Келли в день, когда я впервые пришел в мой последний шестой класс, так это ее глаза — ярко-зеленые, на удивление смышленые и странно настороженные в те моменты, когда она не напускала на себя скучающий вид и не отворачивалась (у нее была манера смотреть в сторону, если к ней обращались). Я хорошо помню ее взгляд и слегка насмешливый тон тихого голоса — голоса одиннадцатилетней девочки, — каким она отвечала на мои вопросы в тот первый день, когда я вызвал ее к доске.

Припоминаю я и то, что тем же вечером прочел ее личное дело. Уже давно я взял за правило никогда не заглядывать в школьные досье до того, как познакомлюсь с ребенком поосновательнее, но в этот раз меня, должно быть, подвиг на это странный контраст между уверенным тоном девочки и ее внешним видом. Из личного дела я узнал, что Келли жила с матерью и приемным отцом в автогородке к западу от главного шоссе — на стоянке прицепов-трейлеров. В деле имелась и желтая карточка — «горчичник», вложенная туда еще преподавателем второго класса. В карточке говорилось, что родной отец Келли отбывает срок, который заканчивался, кстати, в том же году, и что папаша лишен родительских прав за жестокое обращение с дочерью. Когда я заглянул в единственный имевшийся в деле отчет инспекторши социальной службы округа, побывавшей в доме Келли, то между строк этого документа, написанного холодным, бюрократическим языком, прочел, что мать вовсе не стремилась оставить дочь у себя, а просто подчинилась решению суда. Очевидно, догадался я, это был один из тех не столь редких случаев, когда каждый из родителей старается использовать суд, чтобы «заново устроить свою жизнь». В данном случае проиграла мать, и суд назначил ее официальным опекуном девочки. Желтая карточка в деле означала, что Келли запрещается покидать территорию школы вместе со своим родным отцом и разговаривать с ним по телефону, если он позвонит; в случае же, если папаша будет замечен вблизи школьной игровой площадки, учителю или дежурному воспитателю предписывалось немедленно уведомить об этом директора школы и/или вызвать полицию.

Такие карточки-предупреждения имелись в делах слишком многих наших учеников.

Впрочем, торопливая запись, сделанная рукой преподавательницы, учившей Келли в четвертом классе, гласила, что ее «настоящий отец» погиб в автомобильной катастрофе предыдущим летом, и следовательно, «горчичник» можно было игнорировать. Рукописное добавление внизу отпечатанного на машинке листка с комментариями социального работника извещало также, что так называемый отчим Келли Дэйл на деле является просто сожителем ее матери и выпущен на свободу с испытательным сроком. А сидел он за ограбление ночного магазинчика в Арваде.

Что ж, обычное досье.

Зато в маленькой Келли Дэйл обычного было маловато. В эти последние несколько дней я понял, насколько странным оказалось наше общение. Мне нелегко припомнить лица и имена других моих учеников, потому что перед мысленным взором стоит только исхудавшее лицо Келли Дэйл и ее удивительные зеленые глаза, а в ушах звучит ее тихий голос — ироничный в одиннадцать, саркастичный и вызывающий в шестнадцать. И не исключено, что за двадцать шесть лет работы в школе Келли Дэйл стала моей единственной настоящей ученицей.

И вот теперь она охотилась за мной.

Я очнулся, почувствовав на своем лице тепло костра. В первые мгновения мне показалось, что я все еще падаю, и я невольно вздрогнул, припоминая свои последние минуты — как загнал джип в шахту и как провалился в темноту. Я попытался поднять руки, чтобы снова схватиться за руль, но что-то удерживало их за спиной, да и сидел я на чем-то твердом, нисколько не напоминавшем сиденье автомобиля. Больше всего это «что-то» походило на обычную землю. Вокруг было совершенно темно, если не считать языков огня, плясавших прямо передо мной.

«Может быть, это — ад?» — подумал я, но мне почему-то ни капли в это не верилось, даже если допустить, что я умер. Да и пламя было обычным лагерным костром, обложенным по периметру крупными камнями.

Голова раскалывалась от боли; боль эта эхом отдавалась во всем теле, к тому же меня слегка покачивало, словно я все еще находился в падающем джипе, однако я сделал над собой усилие и попытался разобраться в ситуации. Я находился под открытым небом и сидел на земле в шести футах от большого, весело потрескивавшего костра; кроме того, я был одет в ту же одежду, когда предпринял попытку самоубийства.

— Черт! — сказал я вслух, чувствуя, как голову и мышцы ломит, словно с похмелья. Похоже, я снова сел в лужу. Надрался — и все испортил. Я только вообразил, что въехал на джипе в шахту. Проклятие!..

— На этот раз вы ничего не испортили… — донесся из темноты за моей спиной негромкий, мягкий голос. — Вы действительно въехали в штрек старой шахты.

Вздрогнув, я попытался обернуться, чтобы рассмотреть говорившего, но мне это не удалось. Опустив взгляд, я увидел веревку, которая пересекала мою грудь в нескольких местах. Я был крепко привязан к чему-то, быть может — к древесному пню или большому камню.

Потом я задумался, действительно ли произнес вслух слова «надрался» и «сел в лужу». Понять это было нелегко, поскольку голова продолжала дьявольски болеть.

— Это был интересный способ покончить с собой, — снова раздался женский голос. В том, что говорит женщина, я не сомневался. И что-то в этом голосе показалось мне смутно знакомым.

— Где… вы? — спросил я и понял, что охрип. Одновременно я попытался повернуть голову так далеко назад, как только мог, но наградой мне был лишь неясный намек на движение на границе неверного, красноватого света и ночной тьмы. Женщина, кто бы она ни была, держалась в тени. Зато я увидел, что и впрямь привязан к низкому валуну.