Блуд на крови. Книга вторая - Лавров Валентин Викторович - Страница 14

• Предыдущая
• 14/76
• Следующая

Искренне восхищаясь хозяином, пробившийся из мальчика на побегушках до владельца обширной торговли, ворочавший многими тысячами, Ермолай в восторгом произносил:

— Федор Федорович человек ума просторного! Деньги лопатой гребет, совком подгребает, а.трубку ассигнациями раскуривает.

Скоробогатов в свою очередь тоже отличал Ермолая. Если даже в самых богатых магазинах на бойком Невском приказчик самое большее получал за рабочий день целковый, то Ермолаю хозяин платил рубль с полтиною, да ко всем большим праздникам подарки подносил — «за усердие!»

У хозяина росла единственная наследница — дородная, вечно словно чуть заспанная, с гладким сытым лицом, дочь Олимпиада. И хотя она не была лишена некоторой привлекательности, но все у нее как-то неудачно с замужеством складывалось. Ей в грезах все мерещился какой-то сказочный Иван— царевич, а сватались сыновья знакомых с детства купцов -Федулы да Сидоры. Вот и надувала губки Олимпиада: «Не ндравится мне он, какой-то скучный, интересу в нем никакого!»

Отец свирепел:

— Почто выкобениваешься? Сурьезных женихов отвергаешь. Вот выдам за пастуха, так будешь с ним свиней пасти…

Но прежде пастуха появился лихой урядник Казачьего полка Левченко, стройный красавец с закрученными кверху усами, решительными манерами и вдрызг проигравшийся в карты. Он лихо гарцевал на горячем жеребце под окнами Олимпиады, заламывал на затылок фуражку с золотой кокардой и посылал воздушные поцелуи.

Впрочем, как покажет жизнь, поцелуи были не только воздушными.

Ермолай сидел против потемневшего от времени большого зеркала в узорной деревянной раме, поплевывал на пальцы и тщательно ровнял пробор. При этом, важно прерывая разговор в связи со сложностями своего занятия, он говорил Анюте, примостившейся рядом на кончике стула:

— Так как ты есть сирота и никому ненужная, я буду твоим кормилицем и благодетелем. Станешь жить у меня вроде плюмянницы. Я тебя приспособлю к домашнему хозяйству. Поняла? А ты за мое добро старайся и чувствуй…

И вновь Анюта бегала по лавкам, готовила, мыла, штопала, стирала. Как-то незаметно, словно это само собой разумелось, стала с Ермолаем разделять ложе, жить как с мужем.

После первого раза Анюта, горячо переживая свой позор, разрыдалась. Ермолай облапил ее, поцеловал в мокрые глаза:

— Чего ты разошлась? Поживем, поживем, а там, глядишь, я тебя и под венец поставлю. Девка ты во всех отношениях справная, даже можно выразиться — замечательная.

Смирилась девица, тихо молвила:

— Воля ваша, Ермолай Павлович, только коли сироту обманите, большой грех на душу возьмете.

Тот за словом в карман не лезет:

— Грешный честен, грешен плут — яко все грехом живут! Только я так умишком прикидываю, что деться тебе, краля, некуда. Кто в столицах пожил, того в деревенскую глухомань и палкой не загонишь. А у тебя в деревне нет ни кола, ни двора. Так что, держись за меня, солидного человека, да угождай, чтоб в моих мыслях перемен не произошло. Так-то!

Глубоко вздохнула Анюта:

— Ваша правда! Буду услужать вам по мере возможностей.

— Вот и хорошо. На твою нынешнюю должность знаешь сколько желающих? Коли свистну я — десяток набежит. Где мой спиджак, ты его вычистила?

…Оставшись одна, Анюта опускалась на колени перед образом Спасителя, молилась за здоровье своего благодетеля, горячо благодарила Господа за доброту его, а пуще всего свой грех замаливала.

Возвращался Ермолай со службы поздним вечером. Плотно поев и выпив три небольших граненых рюмки водки, он помешивал горящие в печи дрова небольшой кочергой и рассказывал:

— У меня, Анюта, мозги по нашему делу очень большие. Мой хозяин Скоробогатов даже сегодня вслух при всех моими мозгами восхищался. Говорит: «Ты, Ермолай, из гроба покойника заставишь подняться, к нам в магазин придти, а уж тут кому хочешь из аршина сукна три раза по поларшина отрежешь!»

Анюта искренне радовалась:

— Какие у вас, Ермолай Павлович, способности необыкновенные!

— В нашем деле без этого нельзя! И еще следует деликатным разговором покупателей ублаготворить. Может сидит вещь на нем как седло на корове, а ты ему с восхищением: «В этом польте вы, ваше благородие, прямо на губернатора похожи!» Он уши и развесит, деньги отсчитывает. Да-с, нужно умение вежливо обойтись.

Анюта сочувствует:

— А что ж вы, Ермолай Павлович, так себя изнуряете, вовсе уставший со службы являетесь?

— Наш Скоробогатов мужик оборотистый, он дешевых поставщиков имеет. И все твердит: «Лучше раз в карман рубль положить, чем сотню ни разу!» Вот по этой причине у нас в магазине цены самые унизительные. Публика к нам так и прет, да я еще должен при растворе постоять.

— Это при каком таком растворе?

— Да возле дверей входа, на прохладном ветру. Как увижу подходящего звания фигуру, так и тащу ее к прилавку чуть не за рукав, зазываю: «Шелк, атлас, канифас — все товары для вас! Задарма купите — в нашу фирму заходите! У нас без обману — радость вашему карману!»

— И заходят?

— На руках заносим, с песнями! А уж как раствор покупатель пересек, тут все равно, что карась в сеть попал — трепещет, но не вывернется. Выше ушей товаром завалим. Без покупки редкий у меня ускользнет. За это хозяин и отличает.

Зевнет Ермолай, потянется сладко да скажет:

— Туши, Анюта, лампу, спать хочу!…

Так и побежали недели, месяцы, годы.

Минуло пять лет. В судьбе Ермолая наступили значительные перемены. Началось с того, что перед самым днем Святой Троицы старший продавец Филиппов с нетрезвых глаз полез купаться в Неву, в которой и утонул.

Труп, раздувшийся от бурой воды, выловили через неделю и схоронили на Волковом кладбище.

Уже во время поминок Скоробогатов посадил неподалеку от себя Ермолая, а по окончании застолья сказал ему негромко:

— Есть у меня для тебя сурпризец. Завтра с утра приди в магазин пораньше, потолкуем.

Толковать долго не пришлось. Хозяин на другой день объявил:

— Потому как вижу твое уважение к моей персоне и усердие по службе, назначаю вместо утопшего — старшим продавцом.

Это означало увеличение жалования почти в три раза и избавление от все-таки унизительного стояния «в растворе».

Тем временем скучавшая после неожиданно исчезнувшего из-под окон казака Левченко Олимпиада стала вдруг с какой-то грациозной вежливостью изъясняться с Ермолаем. С ней, впрочем, у нового старшего продавца и прежде были непринужденные отношения. Ермолай вел себя до некоторой степени нахально, пускаясь на рискованные разговоры:

— Что ж вы, Олимпиада Федоровна, столь обманчивую внешность имеете?

Олимпиада удивлялась:

— Вы об чем намекаете?

— Сказывают в народе, что к вам сыночек купца Артамонова сватов засылал. И вы ему отказали, так он, сердечный, вторую неделю с горя пьет — не просыхает.

— Это тебя не касается, но зачем ты внешность мою упомянул?

— По наружности лица вы ангел небесный, а сердце ваше — каменное…

— Ха-ха! — зарделась, польщенная словами Ермолая, Олимпиада. — Так ведь я не бесприданница какая, могу и выбрать себе кого по сердцу.

— Но и артамоновский сынок из себя хоть куда. Правда, прыщеватый малость, да причина тому известная, супруга быстро вылечит.

— И нос, скажи, как у хрюшки. Тьфу, лучше как наш Филиппов — в Неву, чем с таким страшилой на одной подушке спать.

Ермолай принимал серьезный вид:

— Не прокидайтесь женихами, сударыня! А то ведь как говорится: «Не найдешь паренька, так и выскочишь за пенька!»

Олимпиада возмущалась:

— Это я то, за пенька?

— Нет, я вообще говорю! — И помолчав, с глубоким вздохом добавлял: — Вы из себя-с такой предмет вожделения представляете, что будь у меня миллион, так я его к вашим ножкам бросил бы.

Олимпиада опять краснела:

— Зачем такая неуместная щедрость?,

— Изволите ошибаться, Олимпиада Федоровна! Это что ни есть самая корысть. За свой миллион я попросил бы сокровища много большие…

• Предыдущая
• 14/76
• Следующая