«Если», 1996 № 09 - Бирюков Сергей Евгеньевич - Страница 72

Ну, прочитали. Итак, человечество получило в свои хищные лапы что-то вроде волшебной палочки и распоясалось. Весь роман сводится к нехитрой формулировке, изложенной на 23-й странице одним из героев: «Изобилие… делает человека свиньей». А дальше все это свинство расписывается долго и в неаппетитных деталях.

Но изначальная посылка нам представляется ложной, а потому и в последствия не верится! Дело в том, что изобилие есть относительная величина, и то, что голодному «совку» не так давно казалось пряничным раем, нынешнему россиянину представляется убогим ассортиментом коммерческого ларька. Роман, законченный в 1987 году, кажется всего лишь бледным отражением «Хищных вещей века» Стругацких. Но если книга Стругацких поднимала серьезные для того времени проблемы, то «Катализ» почему-то навевает воспоминания о басне Эзопа «Лиса и виноград». Что-что, а с изобилием проблем у нас не будет. Проблемы возникнут при отсутствии изобилия.

Роман перегружен наукообразными рассуждениями, диалоги часто звучат неестественно. Но это не самый худший образец «советского фантастического романа». Такого добра немало и в западной фантастике, порой заигрывающей с левыми идеями. Утопия равноправия еще долго будет кружить головы людям. И поэтому пусть издатели не обольщаются: последний советский роман никогда не будет написан…

— Андрей Михайлович, из всех писателей так называемой «четвертой волны» вы, наверное, первый «ушли» в профессионалы. Чем это было обусловлено в те, как сейчас говорится, застойные годы? Неужели позывы к творчеству были столь необоримы?

— Никаких позывов не было. И писателем я стал совершенно случайно. Я закончил биофак ЛГУ, но перед распределением выяснилось, что эмбриология никому не нужна. В хорошую лабораторию очередь была на годы, а прикладной тематикой заниматься не хотелось, хотя тогда, да и сейчас, платят за нее неплохо. В общем, я три года отбарабанил в сытом и спокойном «ящике». Меня даже собирались выдвигать на премию Ленинского комсомола, но к этому времени я уже решил, что с меня хватит. Годы идут, а человек живет не только для того, чтобы зарабатывать деньги. Скучно… И я сжег корабли: сначала уволился, а потом стал думать, чем может заняться умный (как мне казалось), образованный (как мне тоже казалось) и способный (в чем я не сомневался) человек, если он хочет, чтобы жизнь его имела какой-то смысл. Мне почему-то мнилось, что у нас легче всего заниматься литературой. Ученому нужны приборы, помещение, разрешение начальства. А в литературе — чернила, бумага и ты сам. Более никого. Написал хорошо — напечатали. Опять написал хорошо — опять напечатали.

— Наверное, это был юношеский идеализм?

— Нет, это был полный идиотизм, объяснимый разве лишь молодостью. Однако приняв решение, я взялся за дело по-научному: решил выяснить, что нынешние писатели пишут. Пошел в библиотеку и там обнаружил стенд: «Писатели-лауреаты Государственных премий СССР и РСФСР». Вот их всех я добросовестно и прочитал.

— Жестокий эксперимент…

— Ну, во-первых, там были Федор Абрамов и Виктор Астафьев. Это уже сильное противоядие. Во-вторых, как исследователь я получил обнадеживающий результат — понял, что могу написать не хуже всех этих лауреатов. А то и лучше. Купил толстую тетрадь, три склянки чернил и начал работать. Написал сорок рассказов, четыре повести и роман. И стал носить свои произведения по редакциям.

— И с тех пор вас стали издавать?

— Ничего подобного! Мне везде однообразно отвечали: вы, мол, пишете хорошо и талантливо, но печатать мы этого не будем — сами понимаете почему.

— Интересно, почему?

— Знаете, я тогда этого не понимал, да и сейчас это для меня загадка. Словом, продолжались мои хождения долго, пока я не наткнулся на писателя Александра Житинского. Он мне сказал, что печатать меня никто не будет, «сам понимаешь почему», и единственный мой шанс подать свою прозу как фантастику. Дескать, с фантастикой легче. Я тогда еще не знал, что пишу именно фантастику, однако мысль показалась интересной. Житинский направил меня в семинар, которым руководил Борис Стругацкий. Так я, сам того не ожидая, сделался фантастом, каковым, если честно, не считаю себя до сих пор.

— В этом вы не оригинальны. Мне кажется, что мнимый шлейф второсортности, который тянется за фантастической литературой, накладывает отпечаток и на самих фантастов. Кстати, в психологии есть такое понятие — «персона». Человек для удобства существования конструирует некую фиктивную личность и как бы выставляет ее перед собой, истинным, облегчая себе жизнь. Не являлась ли ваша «фантастика» своего рода «персоной», которую вы сейчас за ненадобностью отбрасываете?

— Мне кажется, вы немного все усложняете. Дело в том, что человек, начиная писать, одновременно строит себя как личность — часто даже неосознанно. Не только автор создает литературу — сама литература создает автора. Есть тут глубокая обратная связь, психологическая, магическая, космогоническая… Неважно. Одним словом, если заниматься прозой сиюминутной, коммерческой, то и внешняя «манифестация» автора, его «персона», тоже будет коммерческой. Зубы, локти и когти не сможет замаскировать ни одна искусственно сконструированная маска. Автор может сколько угодно говорить о высоких материях, о том, что ему не нужны ни деньги, ни слава, ни литературные премии. Что он пишет исключительно повинуясь своему призванию или, как вы там говорили — «творческому позыву». Но ведь видно, как разгораются у него глаза при любом намеке на материальные выгоды, как он ерзает и приседает перед «нужными» людьми, обхаживает литературных бонз. На его знамени начертано — «Все на продажу]», и скрыть это нельзя. Если же пытаться писать предельно честно, то этот процесс будет рождать и честность человеческую. Иначе просто невозможно будет работать.

— Но ведь такая честность порой приводит к нетерпимости! Человек не прощает слабость другим, излишне требователен, быстро наживает врагов.

— Действительно, быть честным — очень тяжело. Это рождает массу неудобств в быту и в литературной жизни. Мир для автора становится непереносим. Возникает коллизия между личным нравственным императивом и императивом общественным. И вместе с тем, это состояние необычайно ценно, поскольку возникает разность потенциалов, приводящая прозу в движение.

— Где точка отсчета движения вашей прозы?

— Первая книга… Нет, я не могу считать ее вехой. Вышла она в печально известном издательстве «Молодая гвардия». К счастью, не в одиознейшей редакции фантастики. Была такая уже забытая серия «Первая книга молодого автора». Сначала я составил ее из своих лучших рассказов. Мне ответили, что «способности у вас есть, надо только над собой работать, ходить в библиотеку, книги читать». Тогда я послал рассказы похуже; мне ответили в том смысле, что, вроде, слегка получается. Тогда я озверел и отдал первые, самые неумелые, банальные произведения. В издательстве обрадовались: ну, вот, научился, наконец, писать. По-моему, они даже гордились, что вырастили настоящего автора.

— Как называлась ваша книга?

— Я даже не буду упоминать ее названия, она растворилась в прошлом. Не хочу, чтобы ее кто-нибудь даже случайно прочел.