Мастер дороги - Аренев Владимир - Страница 6

– И последний вопрос: если бы вам выпал шанс заново?..

– Ну а как же иначе-то? – чуть раздраженно ответил старик.

Что-то мешало ему, словно морщинка на отутюженном рукаве. Он кивнул им всем, повернулся, вглядываясь в толпу. Публика слонялась по фойе, то и дело сбиваясь в стайки. Бездумно отпивали из бокалов, улыбались друг другу, смеялись, запрокидывая головы; касались руками чужих локтей и плеч.

Несколько человек кивнули ему как знакомому, с уважением. Он ответил тем же.

Поискал взглядом ветеранов – не нашел, наверное, уже вошли в зал.

Прозвенел третий звонок, и все потянулись к дверям. Он достал из внутреннего кармана пригласительный, проверил: там были указаны ряд и место; значит, подумал в который раз, не наугад прислали. А что нет фамилии – может, именно потому и нет. Очевидно было, кому шлют, вот что.

Какая-то девица с пышными телесами, повернув голову к своему кавалеру, наступила старику на ногу и тут же, шарахнувшись, промычала извинения. Еще пару раз бездумно шевельнула челюстью, фыркнула и украдкой сплюнула жвачку в бокал. Бокал поставила на поднос застывшего у дверей официанта.

Нога ныла при каждом шаге; старик постарался выпрямиться и не хромать. В зале уже пригасили свет, и он порадовался, что назначенное место – в четвертом ряду, с краю. Смотреть фильм будет неудобно, однако, видимо, это вынужденная мера. Видимо, позовут на сцену.

Он присел рядом с лысым узколицым ветераном, тот, вывернув шею, зыркнул на старика правым глазом и отвернулся. Погасили свет, потом включили прожекторы, на сцену под апплодисменты бодро шагнул режиссер, раскланялся, вкратце повторил все то же: про отца-фронтовика и про национальное достояние.

– Поэтому, – завершая, сказал он, – мы все совместно: я, продюсер и наш генеральный спонсор – решили посвятить ленту человеку, который является для всех нас олицетворением той войны и того поколения. – Режиссер выдержал паузу и встал так, чтобы удобнее было его фотографировать. – Это имя все вы хорошо знаете. Лента посвящена легендарному герою Петрограда, Ивану Корнеевичу Васильчикову!

Зал взорвался, все вскочили с мест и били в ладоши. Старик неторопливо встал, одернул пиджак и ждал.

– Мы, конечно, хотели бы видеть его здесь, сейчас. Его – и наших доблестных ветеранов. Мы искали Ивана Корнеевича. И вот… наши ветераны здесь. К сожалению, самого Ивана Корнеевича мы так и не смогли отыскать. Но я уверен, что он узнает о нашем фильме и посмотрит его – и, я надеюсь, передаст нам свое мнение. Для нас оно очень важно!

Снова аплодисменты. Старик растерянно моргнул, огладил ладонями боковые карманы, кашлянул в кулак и двинулся было к сцене, но острая алая боль вдруг пронзила ступню – он машинально подался назад, едва успел нащупать рукой подлокотник и опрокинулся в кресло. Погасили свет, в тишине было слышно, как грохочет по ступеням каблуками режиссер, вот он сошел – и сразу же, без паузы, врубили картинку.

Старик сидел, растирая голень, закусив губу. Лысый ветеран справа, зыркнув на него, издал скептический клекот. Боль вспыхнула, растеклась вверх до самого бедра, затем подугасла.

Шел фильм. Старик наконец отвлекся от ноги и, задрав голову, стал смотреть. Первых минут десять – рассеянно, как будто не до конца понимая, что и зачем там показывают. Потом лицо его изменилось: губы сжались в едва различимый рубец, на скулах заиграли желваки. Несколько раз он оглядывался по сторонам, словно не верил своим глазам. В соседних рядах скрипели креслами, громко перешептывались.

Наконец он ударил кулаком по подлокотнику и встал. Боль пульсировала и переливалась всеми оттенками алого.

– Это позор! Поз-зор!.. Эт-ты-ты-то… – Он почувствовал, что впервые за все эти годы голос вот-вот сорвется. Дернул головой и пошел к выходу.

Почти не хромал.

Позади вдруг стукнуло о спинку сиденье, потом еще одно, потом – словно посыпался крупный град. Несколько рядов дружно встали и пошли вслед за ним – молча, спотыкаясь во тьме, наталкиваясь друг на друга, совсем не величественно. Ветераны, из которых он, наверное, не узнает ни одного.

На миг почувствовал, что всё вернулось. «Веди скорей нас на врага, нам не страшны его рога!» Он улыбнулся краем рта, чеканя во мраке шаг. Короткий путь от четвертого ряда к выходу вдруг оказался невероятно длинным. Предельно важным.

Боль раскалилась, перелилась из алого в ярко-белый. Запульсировала в такт сердцу. Он понял, что долго не продержится, и пошел быстрее: не хотел, чтобы видели его хромающим, чтобы догадались.

Уже у дверей сообразил, что именно смутило тогда в фойе: запах. Откуда-то ощутимо тянуло виргинским табаком. Когда дверь приоткрылась, старик на мгновение увидел в первом ряду знакомый силуэт. Крокодил словно почуял его взгляд: повернул голову и едва заметно кивнул.

Сжав кулаки, сцепив зубы, зашагал от кинотеатра к метро. Сегодня, понимал, не до прогулок.

На станции было неожиданно людно – в такое-то время!.. Откуда-то набилось множество зевак, репортеров, он сперва решил: по случаю премьеры, – а потом уже, из отдельных реплик, понял: наконец открыли переход с этой линии на соседнюю. Закончили, стало быть, ремонт. Это было ему удобно, и старик встал на медленно ползущую ленту эскалатора.

Отремонтировали с размахом, на славу. Молочный мрамор, мозаичное панно, в нише – усатый бюст. Старик даже не сразу сообразил – чей.

Двое старшеклассников в пестрых майках и мешковатых штанах стояли, сунув руки в карманы, качали головами. Один все время почесывался и хихикал, другой щелкал «мыльницей». Золотые буквы бликовали, особенно заглавная «Т».

Мимо спешили пассажиры, невольно толкали старика. Некоторые притормаживали, приглядывались к бюсту и шли дальше, старались не оглядываться.

Старшеклассники наконец тоже двинулись к ступеням.

– Прикольно, – сказал один, шевельнув неожиданно длинным носом. – Я про такого и не слыхал.

Второй почесался и махнул рукой:

– Да это какой-то из прошлого века. Ветошь.

Он задел старика локтем и вежливо извинился.

Тот постоял еще минуты три и зашагал к спуску на перрон. Теперь уже приходилось хромать, иначе не мог.

В вагоне, когда вошел, какая-то пигалица вскочила и кивнула ему. Сперва и не понял, чего хочет.

Впервые в жизни ему уступали место.

Он помедлил и сел.

В городе пахло зверинцем. Везде; запах преследовал старика, куда бы тот ни шел. В жэке, где он снова пытался узнать об обещанных мэром льготах для ветеранов. В знакомом уже кабинете федеральной миграционной. В метро, в трамваях, в булочной, даже возле Исаакия.

Только на Троицком, когда дул сильный ветер, запах на время исчезал. Старик ходил сейчас с трудом, но старался бывать здесь. Смотрел на шпиль, как делал это уже годы и годы. Вспоминал.

Прошло дней шесть, в бессмысленных мытарствах, в собирании пустых справок, в очередях. Он не привык к такому положению дел. По-прежнему никто не узнавал его – даже те, кто всего пару недель назад лебезил и заискивал.

То, что все вокруг относились к нему благодушно, только еще больше выводило из себя: в благодушии этом мнилось что-то механическое, инстинктивное.

Вечерами он сидел перед телевизором с книжкой в руках. Что-то писал на полях, засыпал прямо в кресле, потом его будил очередной телефонный звонок, старик вставал, выключал телевизор и ложился. Трубку уже не брал.

В четверг вечером его снова разбудил звонок – но звонок в дверь. Он зачем-то накинул на плечи пиджак (медали, как надел на премьеру, так и не снимал, чего не делал уже давно); сощурив глаз, поглядел, кто там.

Какая-то женщина, под пятьдесят, прилично одетая, без пробников, без анкет, без дежурной улыбки. И выборы, кажется, еще нескоро.

Он отпер.

– Здравствуйте, – неуверенно сказала она. Было видно: уже жалеет, что пришла. – Простите, пожалуйста, мне нужен Иван Корнеевич Васильчиков.

– Слушаю, – кивнул он, словно это был телефонный разговор. – Говорите.