Дело о лазоревом письме - Латынина Юлия Леонидовна - Страница 17
- Предыдущая
- 17/80
- Следующая
Через час красильщик Дануш Моховик вышел из домика безутешной вдовы и заспешил вниз по улице. Под мышкой у него была квадратная корзинка для документов. Крышка корзинки была расписана целующимися фазанами. «Ой-ля-ля! – думал плотник, – почему бы господину Андарзу и вправду не купить нам домик?»
Дануш свернул на Песчаную улицу и обомлел. Послеполуденная улица была пустынна; где-то бранились визгливые женские голоса, и из садовых печей доносились вкусные запахи. На пустой улице, у бровки колодца, сидел мальчик в синих атласных штанишках и шелковой курточке, глядел в колодец и плакал.
– Ты чего плачешь? – спросил косматый Дануш.
– Матушка моя, – сказал мальчик, – послала меня к знахарке и дала мне тридцать единорогов, я заблудился и хотел напиться, и вот – уронил кошелек в колодец.
Мальчишка, ясное дело, был из богатой семьи, – зашел не туда и не видал никогда колодцев в бедных кварталах.
«Достану-ка я этот кошелек, – подумал красильщик, – и отниму у него деньги».
Дануш Моховик снял штаны и куртку, положил на них корзинку с документами и полез в колодец. Он шарил в колодце довольно долго и наконец закричал:
– Не нахожу я твоего кошелька!
Ни звука в ответ.
Дануш Моховик повозился еще немного и вылез из колодца.
Мальчишки нигде не было. Штанов, куртки и корзинки с документами тоже нигде не было!
В дневной час Коровы судья Радани из Четвертой управы, известный ворам и лавочникам просто как Четвертый Судья, и его помощник Нан, явились к воротам Небесного Дворца. Там они покинули повозку и пошли пешком, как и полагается всем чиновникам, не имеющим высшего ранга. Идти было далеко, и Четвертый Судья, человек пожилой и шарообразный, весь вспотел.
Господин Нарай совещался в своем дворцовом кабинете с новым начальником Ведомства Справедливости и Спокойствия и новым префектом Столицы. Оба чиновника заняли свои должности меньше месяца назад. Оба они были обязаны должностью господину Нараю.
Господин Нарай сам имел возможность занять любую из этих должностей, или даже выше, и получить в свое распоряжение огромную управу и огромный дворец префекта, но он предпочитал занимать скромный павильон во дворце.
Жил он тут же, в двухкомнатном белом домике, причитавшемся ему как дворцовому чиновнику; впрочем, говорили, что он проводит в своем кабинете дни и ночи и спит не больше трех часов в день.
Господин Нарай был сухопарый чиновник в платье синего цвета, расшитом павлинами и павами, с желтоватыми глазами и редким седым волосом, и было видно, что Бог меньше старался над его лицом, чем портной – над его платьем.
Подчиненным своим Нарай внушал трепет. Однажды мелкий чиновник заснул над указом. Чиновник проснулся, когда Нарай потряс его за плечо, и тут же умер от ужаса. Господин Шия, любимый помощник Нарая, угодил ему тем, что однажды Нарай отдал ему документ и забыл, а через три месяца вспомнил, – и тут же Шия вынул документ из папки.
Господин Нарай был так бережлив, что единственной серьезной статьей расходов в его домике были розги для провинившихся. Он держал перед кабинетом священных кур и всегда говорил: «Чиновник должен печься о бедняках, как курица о цыплятах».
Все мысли господина Нарая были направлены на благо государства и на искоренение зла. Господин Нарай говорил, что чиновники – это как кулак, полный мух: только разожми кулак – улетят; и ему не нравилось, что люди все разные, как носки на неряхе.
За последние два месяца Нарай поднимался во мнении государя все выше и выше, и дело дошло уже до того, что инспекторы, посланные по провинциям, возвращались в столицу с поддельными документами и в чужом платье, из боязни выставленных Нараем застав, на которых отнимали подарки.
Узнав о приходе чиновников из Четвертой Управы, Нарай велел их ввести. Нан и старый судья совершили перед любимцем государя восьмичленный поклон. Нарай посмотрел на молодого помощника судьи своими желтыми глазами и спросил:
– Вам известно, зачем я вас позвал, господин Нан?
– Отчет, который я составил, был полон ошибок.
– Каких? – спросил Нарай.
– Я не вижу в нем ошибок. Если бы я их видел, я бы их не сделал.
Префект столицы и начальник «парчовых курток» всплеснули рукавами от такой наглости. Нарай пристально смотрел на молодого чиновника, почтительно склонившегося в поклоне.
– С некоторых пор, – сказал Нарай, – судья Четвертого Округа стал предлагать мне отчеты, отличающиеся глубиной мысли и верностью суждений, и упорно выдавал их за свои, хотя я его два раза поймал на том, что он даже не помнит примеров мудрости, упомянутых в отчетах. Тогда я перестал хвалить отчеты и жестоко разругал последний за допущенные ошибки, – он отперся от авторства и назвал ваше имя.
Нарай поднялся из-за стола. Префект столицы и министр полиции затаили дыхание, а стоявшие вокруг секретари – те и вовсе обмерли.
– Вы не сделали никаких ошибок, господин Нан.
Любимец государя внезапно повернулся и, взвизгнув, ткнул в судью Радани пальцем:
– А вы? Могу ли я поверить, что судья, который присваивает себе отчеты подчиненных, удержится от того, чтобы не присвоить добро подсудимых?
Четвертый Судья повалился в ноги высокому сановнику. Префект столицы и министр полиции одобрительно кивали головами.
Старик оборотился к статуе Бужвы, высоко поднял руки и воскликнул:
– О Бужва! Кому справедливей быть судьей Четвертого Округа, – тому, кто распоряжается делами на словах, или тому, кто распоряжается на деле?
Все окружающие стали кивать в том смысле, что тому, кто на деле, конечно, справедливей.
Господин Нарай приказал принести Черепаховый реестр, вычеркнул имя господина Радани из листа назначений начальников столицы и вписал туда имя господина Нана, и ударил в медную тарелочку.
– Следующий!
За дверьми кабинета для меньших аудиенций, белыми с зеленым дверьми, изукрашенными вставшими на хвосты змеями, господин Радани сел кочаном на мраморный пол и принялся плакать.
Господин Нан отошел к балюстраде и стал, не отрываясь, смотреть на маленький сад под ногами, где в розовом озерце плавало коротконогое заходящее солнце. Он прижался щекой к колонне и почувствовал что весь, с головы до ног, в липком и холодном поту. Вокруг него уже теснились с поздравлениями. «Великий Вей, – думал Нан, что же теперь?..»
Он никогда бы не решился явиться утром к Андарзу, если бы вечером ему не предстоял разнос у Нарая. А теперь что? Если теперь унести ноги от Андарза, мечтатель и поэт оскорбится до невозможности и, разумеется, выпросит у императора голову Нана или хоть клок волос с головы, – большого указа ему уже не выпросить, а такую мелочь как раз уважат, в виде утешения… Если отвернуться от Нарая, тот не простит, что человек, которого он из таракана сделал судьей над четвертью столицы, от него отвернулся. Отпасть от обоих нельзя, состоять в партии обоих – это даже не сидеть на двух стульях, это висеть на двух крюках…
Но все-таки Нан был польщен, безмерно польщен: мыслимо ли это – прочесть доклад и назначить человека на должность на основании, так сказать, «черных строк и белой бумаги», без просьбы семьи, без компрометирующей бумаги в сейфе? Только господин Нарай из нынешних чиновников ойкумены способен на это.
И тут что-то кольнуло Нана: он подумал, что Андарз никогда не станет читать отчет, и чем усердней будет отчет, тем больше Андарз будет над отчетом смеяться… «А Радани-то, Радани, – вдруг промелькнуло в мозгу, – неудобно, вон как рыдает… Хоть бы кто подушку подложил».
И, верно, не одному Нану пришла в голову эта мысль: кто-то уже спешил из верхних покоев с подушечкой, вышитой мелкими гусями, кто-то уже приподнимал бывшего судью.
Когда, спустя несколько дней, старого судью арестовали, все сошлись на том, что господин Нан повел себя необыкновенно благородно: предоставил жене судьи казенный дом при управе, сам ютился в скромном жилище, а впоследствии отыскал для несчастной семьи беленый домик на окраине.
- Предыдущая
- 17/80
- Следующая
