Искусница - Хаецкая Елена Владимировна - Страница 23

— Будьте любезны, объясните подробнее, — попросил Артем Сергеевич. — Где и когда это снято?

— Снято совсем недавно. У меня на квартире, — ответил Моран и вдруг, широко раскрыв рот, горестно завыл.

— Держите себя в руках! — крикнул Ковалев. — Что вы себе позволяете?

— Ау-у-у-у! Аы-ы-ы-ы! — выводил Моран.

— Молчать! — Ковалев хлопнул ладонью по столу. — Придите в себя, господин Джурич! Три часа ночи!

Моран подавился своей печалью и быстро начал пить чай. Ковалев немилостиво наблюдал за ним. Он очень рассердился.

— Ладно, — сказал Моран наконец. — Я, вроде как, успокоился. Даже не зол. По-моему. Ну, поживем — увидим. Может, я еще разок вспылю, вы уж потерпите, голубчик. Что вы хотели бы узнать о своей дочке?

— Где она?

— Есть предположение, — сказал Моран. — Долго объяснять. Она уехала. Потому что вела двойную жизнь. Потому что оказалась коварнее, чем все мы предполагали. Но она жива и благополучна. Такие, как она, не пропадают. Я очень, очень расстроен. Поверьте, будь моя воля — она бы сейчас ночевала дома.

— У нее есть какой-то парень? Иностранец?

— Предположение логичное, но, думаю, пока что никакого парня не имеется. Потом появится. Возможно. Все-таки она привлекательная девица, хотя мне нравятся помясистее. В общем, так. Запоминайте. — Моран зевнул. — Храните эту карточку. Поставьте ее в рамку, под стекло, и храните. Подальше от солнечного света, чтобы не выцвела. Это важно. Я не буду объяснять, почему, просто поверьте, что важно. А если Деянира все-таки вернется — постарайтесь не пугаться. Я пошел. Час уже поздний, я хочу спать, а вам еще с женой объясняться.

И прежде чем Артем Сергеевич успел его остановить, Моран вскочил и умчался, унося на ногах ковалевские тапочки.

Артем Сергеевич выбежал в прихожую, выскочил на лестницу, даже доскакал босиком до выхода на улицу — Морана и след простыл.

Когда он вернулся в квартиру, то обнаружил свою жену. От долгого плача, от преодоленного снотворного, Ира выглядела совершенно больной. Бледная, с распухшими веками, с накусанными губами, она раскорячила ноги — тоненькие ножки, жалко торчащие из-под подола ночной рубашки, — и смотрела на две грязные кляксы, оставшиеся после Джурича Морана. На два раскисших тапка. Подобно двум Бастиндам, они почти совершенно растворились в воде и превратились в чумазые лужицы.

— Что это, Тема? — спросила Ирина Сергеевна. Она раскачивалась из стороны в сторону, явно норовя стукнуться головой о стену. — Что это?

— Ириночка, все в порядке. Диана просто… ну, понимаешь, она влюбилась в актера и уехала с ним на гастроли. Здесь был ее репетитор. Он очень огорчен. Оставил ее фотокарточку. Видишь?

Артем Сергеевич обнял жену. Она прижалась к его груди и ужасно разрыдалась, повторяя:

— Жива? Жива? Жива?

Значит, так. Зачерпнуть земли. Взять кусок дерюги. И тереть, тереть, тереть… а потом облить водой. Самый приятный миг — когда вдруг открываются чистые стенки котла. Перчатки просто отвратительны на ощупь, но Деянира приноровилась их стирать.

Служанка С Перчатками.

Венец карьеры, надо полагать.

Как ни странно, она вовсе не отупела, не утратила способности радоваться, вообще не превратилась в животное, как боялась поначалу.

У прислуги, оказывается, тоже есть собственная жизнь. Причем применительно к данным условиям — вряд ли намного более грубая и менее комфортабельная, нежели у господ, рыцарей и дам.

Теперь Деяниру иногда звали помочь с чисткой овощей. По сравнению с котлами это было повышение, правда, временное. Другие служанки поддевали ее локтями под бок и спрашивали:

— Что ж ты не надела свои перчатки? Ты ведь так боишься испортить кожу!

— Я и вам могу сшить такие, — отвечала Деянира. — А не надела я их потому, что чистить в них овощи неудобно.

— Тогда зачем ты предлагаешь их нам? — смеялись девушки.

— Потому что я хорошая, — отрезала Деянира.

Они разразились дружным хохотом, как будто она невесть какую остроту отпустила.

Шутки здесь куда более резкие, чем привыкла Деянира, в выражениях вообще никто не стесняется, а на грубость обижаться не было принято. Пообщавшись с Мораном, Деянира получила кое-какую прививку, но сейчас она ощущала, что этого недостаточно. Слабенький все же у нее иммунитет.

Она существовала в мире постоянной обиды. Ее больно царапал чужой смех, потому что вечно ей чудилось, будто над ней насмехаются. И еще приходилось скрывать свои чувства. Деянира очень удивилась бы, узнав, что две-три девушки, с которыми она иногда перекидывалась словечком, искренне считают ее своей подругой.

Однажды, когда Деянира тащила через замковый двор корзину с только что постиранным бельем, проходивший мимо солдат дружески ущипнул ее за зад. Это так потрясло Деяниру, что она выронила корзину и, залившись краской, закричала:

— Дурак!

Голос получился визгливый, слезы, брызнувшие из глаз, довершили убийственную картину, но Деянира ничего не могла с собой поделать. Все, что она так долго (целых два месяца!) сдерживала, все горести, все невысказанные обиды, псе возмущение несправедливостью — слышите вы, не-спра-ведли-востью! — происходящего, — все это выплеснулось в одном-единственном «дураке» и продолжало истекать бессильными, жидкими слезами.

— Ну ты даешь, — сказал солдат ошеломленно. Он отступил на шаг, полюбовался рыдающей Деянирой, покачал головой и пошел себе прочь, не видя за собой никакой вины и уж точно не испытывая ни малейшего раскаяния.

Деянира подобрала корзину. Она всхлипнула напоследок и исподлобья обвела двор глазами. Вроде, никто на нее не пялится, никто не хихикает. Волоча ноги, девушка побрела к себе.

В этот день она так устала, что заснула раньше обычного и вдруг пробудилась среди ночи от ясной, как будто кем-то высказанной мысли: довольно. Больше так продолжаться не может. Пора что-то с этим делать. Пора переходить на следующий уровень. Она уже доказала, ну пусть на троечку, но доказала же, что способна выжить в средневековом замке в качестве прислужницы. Пора бы ее вознаградить.

На мгновение ее ослепила жуткая мысль: а что если весь оставшийся ей жизненный срок придется провести в служаночьей шкуре? До конца дней своих драить котлы, стирать чужие тряпки, чистить овощи? Тридцать, сорок лет кряду? А потом честно отойти в мир иной.

«Привет, апостол Петр. Видишь — я пришла, Честная Служанка. Я не блудила с мужчинами, я старательно работала на кухне, я кушала что давали, я не бунтовала против господ, — подавай-ка мне самое теплое и уютное местечко в раю, чтобы там были свежие гамбургеры, и чизбургеры, и лимонада залейся, и мороженого со свежей клубникой, а еще — телевизор о сорока каналах, белье, постиранное порошком „Свежесть“… ну и все такое, по высшему разряду, понял?»

И скажет ей апостол Петр, гремя ключами: «Отойди отсюда, вонючая служанка. Ты не блудила с мужчинами, потому что они вызывали у тебя отвращение. Ты работала с тщанием, потому что боялась побоев Арэвалы, и ни по какой иной причине. Ты кушала что давали, потому что в противном случае осталась бы вовсе голодной. Ты не бунтовала против господ, потому что кишка у тебя тонка — бунтовать, потому что ты плакса и трусиха, вот почему ты вела себя паинькой. Мне даже глядеть-то на тебя противно, хотя местечко в раю я тебе все-таки предоставлю. Видишь — вон там, в предбанничке, есть кухня? Там живут все вонючие служанки, вроде тебя. Ступай-ка чистить котлы да стирать белье. В раю для таких, как ты, работы предостаточно».

Картинка нарисовалась во тьме ночной каморки так ясно, так отчетливо, что Деянира снова разрыдалась и плакала, наверное, полчаса кряду.

Несправедливо. Неспра-вед-ливо!

С этим нужно что-то делать.

И наутро, полежав с холодным компрессом на лице, Деянира отправилась искать Броэрека.

Геранн расхаживал по комнате — определенно, очень разозленный. Броэрек сидел боком на подоконнике, следил за братом, но без всякой тревоги, привычно. Геранн всегда был полон эмоций и щедро расплескивал их вокруг себя. В этом нет ничего страшного, потому что решения Геранн принимает только после долгих раздумий. Бурление и выкрики — это что-то вроде патруля, высланного далеко вперед на территорию противника. За ними последуют неспешные обсуждения, переговоры, молчаливые прогулки верхом… И только потом явится окончательный вывод.