Нелегал - Хаецкая Елена Владимировна - Страница 43

— И все из-за того, что я подпоясывался веревкой и согласился провести рядом с ним ту ночь в храме? — спросил Авденаго.

Атиадан поцеловала его ухо.

— В любой момент ты должен будешь умереть вместо него. Когда я думаю об этом, у меня кружится голова.

Ее хвостик шевельнулся, прошуршав по жестко накрахмаленному покрывалу.

— Как это — умереть вместо него? Разве один человек… одно существо может умереть вместо другого?

— Нитирэн — храбрый, когда мы пойдем вслед за Серой Границей, он не станет прятаться за спины своих воинов. Эльфы могут захватить его в плен. По нашим обычаям, которые и эльфы уважают, одного пленника разрешается обменять на другого. Тогда ты займешь место Нитирэна.

— Я сделаю это с охотой, — отозвался Авденаго. — Но я не умру, Атиадан. На мою плоть не подействует эльфийская магия, ведь по крови я не тролль.

Она положила свою теплую ладонь ему на губы.

— Никогда так не говори!

Раньше Авденаго считал, что обзавестись слугой будет проще простого. Нитирэн позволит своему дахати взять любого раба, одного или двух, сколько захочется. Дело за малым — выбрать.

В долине Гарагара людей из числа пленников имелось немало. Достаточно, чтобы работать на мельнице или на огородах — сами тролли не слишком жаловали эти занятия. Ковыряться в земле? Даже те, кто принадлежал к низшим кастам, предпочитал, чтобы этим занимались рабы, и при первой же возможности обзаводился таковыми. К тому же людей можно постоянно кормить овощами, они от этого не болеют.

Несколько раз Авденаго приезжал на мельницу, где рабский труд был самым тяжелым. Останавливал коня, подолгу смотрел на людей, ворочающих мельничные жернова.

По долине Авденаго ездил верхом. Он справедливо рассудил, что лучше использовать каждую удобную возможность для того, чтобы привыкать к низкорослым здешним лошадкам, к троллиным седлам и особенной троллиной посадке при очень коротких стременах.

Атиадан украсила упряжь мужниного коня золотыми подвесками, бахромой и пестрыми кистями, а в хвост и гриву конька вплетала колокольчики, так что о приближении дахати Нитирэна все узнавали заранее. Авденаго это льстило, и он усвоил себе устало-снисходительную, немного отрешенную улыбку. С некоторыми знакомыми троллями он разговаривал просто и сердечно, это тоже нравилось окружающим.

Одни только рабы не обращали на него внимания. Они не знали, что он к ним присматривается.

Авденаго же глядел на них и каждого пытался понять. Каким был этот человек до того, как очутился в плену? Каким он может стать, если взять его в услужение? Все они были одинаково ему чужды и неприятны. Ни одного он не хотел бы видеть рядом с собой. С Евтихием он сумел найти общий язык, но с другими этого может не получиться. «Они люди и хотят оставаться людьми, — думал Авденаго. — Они не такие, как я. Они не могут не оставаться людьми. Они не могут не ненавидеть меня, Нитирэна, Атиадан».

Одна только мысль об этом была ему отвратительна. Он определенно не желал держать подобное существо поблизости от своей жены. Лучше им оставаться на мельнице или на огородах, ворочать камни и следить за чистотой ручьев, пробегающих по каменным ложам через всю долину.

Как только Авденаго принял решение вообще отказаться от намерения завести слугу, ему сразу же стало легче. Как будто непосильную ношу скинули с его плеч.

Он знал, конечно, что троллю высокого ранга, каким он теперь сделался, полагается постоянный спутник. Некто преданный, кто будет заботиться о лошади господина, об одежде господина, о еде для господина и о его хорошем настроении, то есть — о выпивке для господина. Но ни один человек не в состоянии стать таким спутником, а тролль… вряд ли согласится.

Авденаго надеялся на то, что всем в Гарагаре известно об особом происхождении дахати Нитирэна — о его доверительной дружбе с Мораном, с самим Мораном. Столь удивительное, ни на кого не похожее существо, каким является Авденаго, может, наверное, позволить себе некоторые чудачества. Например, обходиться без прислуги. Например.

Свободный от обременительных хлопот, Авденаго впервые за долгое время просто наслаждался прогулкой. Сады уже отцветали, воздух был наполнен лепестками, белыми и темно-розовыми. По их полету можно было следить за всеми приключениями ветра в долине. Вода в ручьях отяжелела от цветов. Слуги вылавливали их особыми тонкими сетями, чтобы потом растереть и превратить в сладкие приправы для мясных блюд.

Возле одного из ручьев Авденаго спешился. Конь тут же сунул морду в воду. Лепесток приклеился к его губе. Конь выглядел потешно, поэтому Авденаго тихо рассмеялся. Животное дернуло ушами и покосилось на хозяина: оно изобразило полнейшее недоумение, поскольку не видело причин для веселости.

Неожиданно Авденаго почувствовал на себе взгляд. Все еще улыбаясь, он обвел глазами сад, в котором находился: десяток деревьев с причудливо изогнутыми кряжистыми стволами, ручеек, прямой, как стрела, в искусственно проложенном для него русле, блестящий под солнцем, темные молчаливые горы, небо в белоснежных, пронизанных солнечным светом, облаках.

Поблизости находился кто-то еще.

— Покажись, — попросил Авденаго. — Не надо прятаться.

С дерева спрыгнул тролль и предстал перед ним.

— Ты смеялся, — сказал он, пристально глядя на него.

— Не над тобой, — ответил Авденаго. — Лепесток прилепился к морде моего коня, поэтому я смеялся. Тебя я не видел.

— О тебе говорят, что ты человек, — сказал этот тролль. — Но ты смеялся. Люди не смеются.

— На самом деле люди тоже смеются, — возразил Авденаго и тут же ощутил ложь своих слов.

В прошлой жизни ему доводилось, конечно, видеть, как смеются люди. Точнее, он считал, что неестественные, резкие; звуки, вылетающие из их глоток, — это смех. Но теперь, пожив среди троллей, среди истинно свободного народа, среди тех, кто смеется от радости, от полноты жизни, кто может расхохотаться при виде прекрасного заката или обнаженной женщины, — теперь Авденаго не назвал бы те звуки смехом.

Знакомые Михи Балашова ржали, хихикали, завывали, прикалывались, покатывались, ехидничали, стебались, помирали со смеху, гоготали — но только не смеялись. Смех принадлежит не к области чувств, но к области плоти. Как и та радость, которую испытывал Авденаго с Атиадан.

— Люди тоже смеются, если они свободны, — сказал Авденаго. — Просто ты никогда не видел свободных людей.

— А ты? — серьезно спросил тролль.

— Я тоже, — ответил Авденаго.

— Скажи… ты человек? Это правда — то, что о тебе говорят?

— Мало ли что обо мне говорят… Я умею смеяться, я умру вместо Нитирэна, когда это потребуется, а прекрасная Атиадан выбрала меня в мужья.

— Мне этого достаточно, — произнес тролль торжественным тоном.

Авденаго видел, что у того на уме нечто существенное, и потому не торопился уйти. Каждый важный разговор необходимо закончить подобающим образом, иначе он превратится в опасную ловушку.

Возможно, об этом писал Достоевский. Во всяком случае, Достоевский в пересказе Морана изрекал нечто подобное. (Авденаго не задавался совершенно ненужным вопросом о том, являются ли «просто Достоевский» и «Достоевский в пересказе Морана» одним и тем же писателем или же это принципиально разные существа).

Тролль, представший перед Авденаго на берегу ручья, был молод — в переводе на человеческое представление о возрасте, лет шестнадцати. Он совершенно явно принадлежал к высокой касте: широкий в кости, но худой, круглолицый, бледный (по правде говоря, его кожа имела зеленоватый оттенок, очень изысканный), с длинными черными волосами. Его рот напоминал очертаниями бабочку, а глаза — стрекозиные крылья.

— Мое имя — Арилье, — сказал тролль.

Авденаго молчал. Он не произносил ни слова до тех пор, пока тролль не опустил глаза, смущенный. Тогда Авденаго проговорил:

— Я ответил бы тебе, назвав мое имя, но ты его знаешь.

— Да, — отозвался тролль. — Ты Авденаго, дахати Нитирэна. Я знаю тебя.