Нелегал - Хаецкая Елена Владимировна - Страница 4

— Все возможно.

— Ты идешь со мной, — Моран вернулся к изначальной теме.

— Но я не хочу.

— Тогда ты идешь в тюрьму.

— Слушайте, отпустите меня по-хорошему, ладно?

— Нет.

Миха напряг память и сказал:

— Вот в одном фильме такую мысль развивали: кто спасет кому жизнь, тот тому и служит. До конца дней. Потому что вмешался в веления судьбы.

— Что? — не понял Моран.

— Ну, вы мне жизнь спасли и теперь должны мне служить, — объяснил Миха. — Потому что нарушили веление судьбы. И сами стали как бы судьбой.

— Чушь! — отрезал Моран. — Я тебя спас, и теперь ты мой раб навеки.

— Пустите!

— Иди в задницу, никуда я тебя не отпущу. Грязное животное. Я намереваюсь тобой помыкать, ты понял? Взвоешь! В тюрьму не хочешь? Поживи в рабстве у тролля, сразу захочешь!

— Вы точно не инспектор по делам несовершеннолетних?

— Будь я инспектор, ты бы уже валялся с пулей в голове, — сказал Моран Джурич.

По дороге Миха молчал. Одна-единственная, отнюдь не новая, мысль вкупе с тупой болью ворочалась в его голове: он влип. Крупно. Причем из-за ерунды. Он вообще не хотел сжигать этот ларек. Просто за компанию пошел. Чтобы развлечься. Глупо все получилось, невыразимо глупо. И, главное, ненужно.

Несколько раз он пытался рассмотреть Морана, особенно когда они выходили на освещенные улицы. В зловещих питерских полусумерках Моран все больше и больше напоминал черта.

Миха не выдержал.

— Вы не черт? — спросил он своего спутника еле слышно.

Моран то ли не уловил вопроса, то ли не понял. Только дернул длинным заостренным ухом. Миха украдкой перекрестил его. Никакого эффекта. «Не черт», — решил Миха.

Когда они проделали уже половину пути и стояли посреди Невского проспекта, залитого яркими огнями, Моран вдруг ухмыльнулся.

— Странное место, — заметил он, кивая на перспективу. — Иллюминация здесь выглядит так, словно ее украли.

— Как это? — не понял Миха.

— Ты что, никогда не видел, как пропивают краденое? — удивился Моран. — Торопятся спустить побыстрее, берут любую выпивку без разбору, а потом голова трещит.

Для убедительности он щелкнул Миху по лбу. Между прочим, очень больно щелкнул.

Миха ахнул, потер лоб и сказал:

— Надо маме как-то сообщить…

— Мама? — насупился Моран. — Что еще за мама?

— Женщина, которая меня родила и воспитала, — сказал Миха. Он устал бороться с нарочитыми странностями своего спутника. Завтра, возможно, что-нибудь прояснится. Но не сегодня — это точно.

— Женщина? — Моран, казалось, сердился все больше и больше. — Тебе есть дело до какой-то женщины?

— Не до какой-то, а до мамы. Да, есть.

— А когда ларек поджигал — было дело?

— Я в тот момент как-то о ней не думал…

— Люди, в отличие от эльфов, не в состоянии держать в голове сразу весь мир, — задумчиво проговорил Моран. — В этом ограниченность среднего человека… Если бы ларек, принадлежащий гоблину, поджигал какой-нибудь эльф, он бы непременно помнил в этот миг и о свете звезд, и о песнях эльфийских дев, и о замке, стерегущем Серую Границу… ну и о гоблинах, конечно, тоже бы помнил. Все одновременно, понимаешь? Оттого его поступок был бы осмысленным, а твой — лишь глуп и безобразен.

— Да это вообще не я, а Стас! — взорвался Миха.

— Подбитоглазый сопленосый Стас говорит сейчас ментам то же самое, только о тебе, — не без ехидства сообщил Моран. — Но ты прав, это не отменяет проблему мамы. Тсс!

Он указал на человека, шагавшего по другой стороне улицы.

— Кто это? — не понял Миха.

— Не имеет значения.

Он больно сжал руку Михи и вместе с ним бросился бежать через Невский. В несколько прыжков они настигли прохожего и словно бы выросли перед ним.

Прохожий отшатнулся, завидев длинную фигуру Морана. Тот обратил на беднягу пылающие зеленые глаза и крикнул:

— Мобильник есть?

Прохожий молчал.

Моран рванул на нем одежду, распахивая легкую куртку. Мобильник болтался у прохожего на груди, и Моран, проявляя исключительную сноровку, сдернул шнурок с шеи своей жертвы. Человек дернулся было, но Моран поднял руку:

— Стой! Не уходи. Тебе ничего не будет.

Прохожий, как завороженный, повиновался. Он молча смотрел на Морана и лишь вздрагивал, как будто от холода.

Моран протянул телефон Михе:

— Звони маме.

— Что сказать?

— Скажи, что она могла бы в молодости заняться более полезным делом, чем производить на свет глупый кусок мяса.

Миха набрал номер, дождался, чтобы сняли трубку и сказал:

— Мам, мы тут начудили со Стасом. Его уже арестовали, наверное… Нет, никто не пострадал. Ничего особенного, в общем-то. Я на время исчезну, ты не волнуйся, ладно? Ментам скажи, что знаешь. Хотя ты ничего и не знаешь. Ладно?

Мама молчала некоторое время, а потом произнесла:

— Отец твой был козел, и ты не лучше.

И повесила трубку.

Моран отобрал мобильнику Михи и с поклоном вернул владельцу.

— Большое спасибо. Можете идти. До свидания.

Миха видел, как ошеломленный человек украдкой крестит Морана и качает головой. «Точно, уж лучше бы это черт был, — подумал Миха. — От черта хоть как-то избавиться можно, а от этого Морана Джурича — никак и ни за что. И никакой он не серб. Он вообще… неизвестно что. Может, и правда — лучше в тюрьму».

Он поразмыслил еще чуток и пришел к выводу, что — нет, не лучше.

А потом они пришли на Екатерининский канал, и Моран указал на большой желтый дом с плоскими окнами:

— Здесь. Входи.

И подтолкнул Миху к подъезду.

Влияние Николая Ивановича — русского интеллигента-мизантропа, — оказалось куда большим, нежели Миха решился бы признать, даже перед самим собой. И тем не менее этим желчным человеком было вложено в простую михину голову несколько фундаментальных понятий о жизни. В первую очередь — понятие о свободе.

В списке основных жизненных ценностей, по Николаю Ивановичу, свобода занимала верхнюю строчку. Как бы Миха ни ненавидел литератора, едкий щелок его речей проел в мозгах юнца основательную дыру. Кое во что Миха поверил вполне и свято. Но выяснилось это только впоследствии, когда жизнь повернулась к Михе своим безобразным ликом, приняла боевую стойку и нанесла жестокий удар аккурат по первой строчке списка фундаментальных ценностей.

Миха утратил свободу.

Моран Джурич принадлежал к числу тех, кто имел обыкновение буквально следовать каждому своему обещанию. В речах Морана не содержалось ничего иносказательного, он всегда был предельно конкретен и имел в виду ровно то, что произносил, ни больше и ни меньше. Поэтому когда Моран говорил Михе Балашову о том, что намерен держать его в рабстве, он подразумевал именно рабство и ничто иное. Не крепостное право, не вассальную зависимость, не услужение, не ученичество.

Имя и фамилию спасенного от ментов юнца Джурич Моран благополучно забыл, едва только они переступили порог дома старухи-процентщицы на Екатерининском канале. Отныне Миха превратился в «эй, ты!», «грязное животное» и «тупицу».

Держа его за локоть, Джурич Моран показал ему квартиру: фальшивую дверь в прихожей, купленную на распродаже образцов внутренних и входных дверей по жуткой дешевке, гостиную, лабораторию, кабинет с видом на канал.

Гостиная была обставлена в стиле пятидесятых, что вызывало ассоциации с коммунальной квартирой. Не с современной, где среди кучи рассыпающегося хлама гнездятся неудачники и пьяницы, а со вполне респектабельной, в духе старинных советских кинокомедий. Слоноподобный стол из цельного дерева был накрыт вязаной кружевной скатертью; на столе горела тусклая лампа под цветным абажуром.

Диван у стены в белом чехле вызывал в памяти картину «Ходоки у Ленина». На стене над диваном пестро и неуместно лепились полароидные снимки. Какие-то люди в нелепых карнавальных костюмах. Выглядит диковато, решил Миха, тщась в неверном свете, озарявшем гостиную, рассмотреть их лица. Ковер из фотографий был вроде афиши в доме театрального деятеля. Диван — от дедушки-профессора, лауреата Сталинской премии, афиша — от театра современной драмы «Полено», улица Глухая Зеленина, 16, в подвале налево.