Война Роузов - Адлер Уоррен - Страница 22
- Предыдущая
- 22/57
- Следующая
Барбара и Оливер установили замки на дверях своих комнат. Сначала эта мера предосторожности показалась Энн излишней, пока она не заметила, что их враждебность по отношению друг к другу принимает все более угрожающие масштабы. Они также обзавелись собственными телефонами, оставив один из прежних аппаратов для детей. Кухня полностью перешла во владение Барбары. Оливер, по-видимому, оставил всякие попытки заявлять свои права на продукты и кухонное оборудование, хотя Энн и заметила, что на карнизе бокового окна гостевой комнаты появилась небольшая упаковка апельсинового сока, отчего весь дом сразу принял совершенно несвойственный ему вид обыкновенного пансиона. Он перестал есть дома сам и кормил Бенни сухим кормом для собак, запасы которого также держал теперь у себя в комнате. Бенни целыми днями рыскал по окрестностям, продолжая обслуживание местных сук, но каждую ночь, повинуясь инстинкту, возвращался домой, чтобы уснуть у изножия постели Оливера.
Оливер также сохранил за собой права на уход за орхидеями. И кроме этого продолжал проводить много времени в мастерской. По молчаливому уговору мастерская стала считаться его владением. Именно там он обычно виделся с детьми и временами с Энн, которая пользовалась для этого всяким удобным предлогом. Место, отведенное в гараже для его "Феррари", также было закреплено в качестве его территории. Иногда, когда одолевала тоска, он сдергивал с машины чехол, поднимал плексигласовый колпак и выезжал на короткую прогулку, а то возился целыми часами, регулируя двигатель и полируя свою игрушку. Все эти мелкие радости жизни, которым предавался Оливер, не требовали со стороны Барбары ни малейшего жертвоприношения. Да и, кроме того, она в буквальном смысле слова завалила себя работой, стараясь упрочить бизнес по поставке деликатесных блюд и продуктов. Дом постоянно наполняли ароматы ее стряпни, исходившие из кухни.
Энн полностью отдавала себе отчет в своих невостребованных чувствах к Оливеру, и это лишь требовало от нее еще большей осторожности. Она прекрасно знала, какой опасностью грозит ей любая попытка высунуть голову из устричной раковины ее нейтрального пространства. Перед этой опасностью даже веселый задор, нерассуждающее желание, которые могли бы подвигнуть ее к такому шагу, бледнели, словно пасмурный осенний день. Усилием воли она заставляла себя соблюдать дистанцию и наблюдать за происходящим со стороны, хотя внутри у нее все кипело от глубокого и отчаянного любопытства.
Каждое мелкое событие в доме превращалось в указатель, каждый неосторожно брошенный взгляд — в намек, каждое небрежно уроненное слово — в символ неминуемого деяния. Теперь по ночам она часто перебирала в памяти все, что сумела заметить в течение дня, пытаясь восстановить мотивы, подсчитывая полученные и утраченные преимущества.
Она встревожилась, не чувствуют ли они, что она скрытно наблюдает за ними, и, когда эта мысль стала не давать ей покоя, еще глубже спряталась под маской полного безразличия. Даже детям, казалось, пришлось оставить всякие попытки воздействовать на ситуацию. Сперва они робко пытались как-то способствовать примирению, но все их усилия быстро сошли на нет перед лицом очевидной неуступчивой враждебности их родителей по отношению друг к другу, и тогда они усвоили себе манеру ворчливо принимать происходящее таким, какое оно есть, а затем и вовсе снизошли до высокомерной терпимости.
— Родители просто сошли с ума, — сообщила Ева Энн как-то вечером. Это прозвучало как богооткровенная истина, и Энн отметила, что теперь Ева больше времени проводит со своими друзьями, чем под ее надзором. Но она давно решила, что ни к чему пытаться повышать дисциплинарные требования к детям во время таких нелегких потрясений. Джош находил утешение в баскетболе и других видах спорта, и поскольку не потерял контакта с отцом, то казалось, что сохраняет присутствие духа, не выходя из обыденного равновесия между удовольствиями и огорчениями.
Порой Энн чувствовала себя неудобно в своей роли тайного наблюдателя. Это требовало усилий и большого внимания. И, конечно же, ей приходилось тщательно скрывать собственные интересы. Может ли так случиться, что именно в ней Оливер когда-нибудь увидит подходящую замену Барбаре? Этот вопрос грыз ее, заставлял чувствовать себя виноватой.
— Вас почти не видно в доме, — заметила как-то Барбара.
— Это не специально, — ответила Энн.
— Наверно, это вполне естественно. Когда в доме все встало с ног на голову…
Это была первая за все время попытка с ее стороны как-то оправдать себя в глазах Энн, которая молча слушала, намеренно отведя глаза в сторону, чтобы они ее не выдали.
— Кто сможет меня понять, кроме женщины, пережившей то же, что выпало мне? Все, что накопилось во мне, не выскажешь в двух словах. Дом, по моему мнению, стал бы подходящей компенсацией за все это. Он вполне может завести себе такой же через каких-нибудь пару лет. Может быть, даже быстрее. У меня никогда больше такого не будет, если только я снова не выйду замуж. Но тогда все это начнется сначала.
Хотя в последнее время Барбаре приходилось много работать, она, казалось, даже похорошела и вообще сияла довольством — довольно неуместным, принимая во внимание ее затруднительное семейное положение.
— Вряд ли я могу судить об этом, — ответила Энн, вспоминая необъявленную войну, в которую ее собственные родители превратили свою семейную жизнь. Ей редко доводилось видеть, чтобы они проявляли по отношению друг к другу хотя бы элементарные признаки уважения. Казалось, они не могут обходиться без ежедневной порции ненависти. — Я мало что знаю о семейной жизни. Моя семья самая обыкновенная, — солгала она.
— Я знаю. Муж носит домой чеки, а жена готовит, убирает и трахается с ним, — Энн очень не любила, когда Барбара становилась грубой, откровенной и непримиримой.
В первые дни войны в доме общения между Барбарой и Оливером не существовало никакого. Но иногда им все же приходилось что-то обсуждать, и тогда до Энн долетали обрывки разговоров, которые всегда заканчивались потоками брани, возраставшими крещендо.
— Я оплачиваю счета за газ и за электричество в соответствии с потребностями для нормального ведения домашнего хозяйства. Но я не собираюсь позволять тебе вести свой бизнес за мой счет. Тебе придется платить за все самой, — как-то вечером накинулся он на нее в кухне. Энн, которая помогала поливать жиром жарившегося гуся, пока Барбара готовила очередной замес теста, быстро исчезла со сцены, так, чтобы оказаться вне поля их зрения, но в то же время хорошо все слышать.
— Как ты собираешься учитывать разницу? — саркастически спросила Барбара.
— Я договорился со служащими из электрической и газовой компании. Если будет надо, мы поставим отдельные счетчики.
— А как насчет расходов на электрооборудование в твоей мастерской и в сауне?
— Я не делаю на этом бизнес.
— Но я все равно помогаю платить за это.
— Ты не собираешься заодно взимать с меня плату за проживание в моей комнате? Или за то, что я пользуюсь электроодеялом?
— Если бы могла, обязательно стала бы.
— И меня не устраивают твои нелепые уловки со счетами за продукты. Термонт согласился, что ты сама будешь оплачивать их. Одна семья никак не может извести шесть фунтов муки и три фунта масла в неделю.
— А апельсиновый сок? У нас пропала одна упаковка. Вряд ли кто-нибудь другой, кроме тебя, взял его, — до этого Барбара с невинным видом опросила всех проживающих в доме, включая и приходящую горничную. Энн тогда еще задумалась, к чему клонится этот интерес к апельсиновому соку.
— Признаю. Я действительно сделал ошибку. Мне захотелось выпить водки с соком, а сок закончился.
— И я давно собираюсь тебе сказать. Эти твои коробки с соком на карнизе портят весь дом.
— Это мой карниз.
— И я не понимаю, зачем тебе запирать шкаф с напитками и винный погреб.
— Кесарю кесарево, — попытался отшутиться он, чувствуя, что его логика сдает перед ее напором.
- Предыдущая
- 22/57
- Следующая
