Кровь на мечах. Нас рассудят боги - Гаврилов Дмитрий Анатольевич "Иггельд" - Страница 20

Приподняв голову, Добря видел, как удаляется берег, как отодвигаются, мельчают домики и крепостная стена Русы.

За свистящими порывами ветра мальчику послышался крик, грудной, надсадный:

– Добродей!

После еще раз и еще. А после – обеспокоенный голос одного из корабельщиков:

– Слышь, на берегу кого-то зовут, ищут. Может, нашего?

Человек в смешной шапке не ответил, сам вглядывался в берег. И хотя Добря видел только спину купца, понял – нервничает. Будто подслушав мысли пленника, человек повернулся, беззаботно махнул рукой:

– Даже если и так, кто его теперь найдет!

– А если старуху допросят? – буркнул кто-то.

– Ха! Так она и созналась! А свидетелей не было.

И снова голос с берега, но теперь он прозвучал очень громко:

– Добродей!

Душа мальчика дрогнула, дыханье оборвалось… Этот голос узнает из сотен других.

– Добродей!!!

В сильном, удивительно красивом голосе Вяча слышалось отчаянье ильменских чаек.

– Сынок!!!

Пленник дернулся, попытался вскочить на ноги. Ответить отцу все равно не сможет, но хотя бы взглянуть напоследок. Новый удар отшвырнул к мачте, неудачно развернувшись в полете, Добря впечатался плечом и взвыл.

– Сиди тихо, – прошипело над головой.

– Эй! Там лодка! – крикнул кормчий.

– Отойдет! – прорычал купец. – Ох уж эти рыбаки…

– Нет, ты не понял! Она идет наперерез!

И купец, и гребцы грохнули. Даже Добродей понял – лодья против лодки, что волк против новорожденного щенка, сомнет и не заметит. Но кормчий почему-то беспокоился…

– Да ты чего? – сквозь смех простонал купец.

– Одноглазый! Лодкой правит одноглазый!

– И чего?

– Да ничего! – В голосе кормчего зазвучал ужас. – Про него от самой Алоди молва идет!

Хохот оборвался резко, будто кто-то перерезал звонкую струну. Плеск за бортом стих, весла зависли в воздухе.

– Какая еще молва?

– Дурная, – будто из могилы, отозвался кормчий. – Он не просто колдун… Самому навьему владыке служит…

– А… а от нас что нужно? – дрогнув, спросил купец.

Добродей кожей почувствовал десятки взглядов, по спине побежал мороз. Пленник задрал голову, пытаясь взглянуть в лицо кормчему, и даже издалека понял – этот взгляд не сулит ничего хорошего.

– Видать, мы забрали его добычу…

Голос купца сделался подозрительным:

– Уверен?

Кормчий кивнул, ткнул пальцем в Добродея:

– Мальчишку нужно отдать Одноглазому. Иначе тот подводному владыке пожалуется, и беды не миновать.

– Не слишком ли дорогая плата… – насторожился купец.

– Отдать… – процедил кормчий, белея от страха.

Тут же со всех сторон послышались одобрительные возгласы и ропот: дескать, скупость до добра не доводит, с подводным властелином спорить негоже.

– Развязать! – крикнул купец, нервно поправил смешную шапку.

Один из гребцов, бросив весло, метнулся к Добродею.

– Нет-нет! – откликнулся кормчий поспешно. – Так отдать нужно! Ежели утопнет – считай, самому владыке и вернули, ведь и князья не брезгуют принимать долги за своих людей. А главное, Одноглазого от погони отвлечем! Ой, не хотелось бы мне с ним нос к носу встречаться!

– И то верно, – сказал купец и скомандовал зычно: – За борт!

Добрю подхватили в тот же миг. Спотыкаясь и бранясь, корабельщик тащил пленника к краю. На помощь ему поспешил еще один. Вместе взяли за руки и за ноги, раскачали и швырнули в реку.

Удар о воду был мягким, да и сама стихия приняла Добродея радостно, заключила в холодные объятья. Он забился, как пораненная рыба. Вода ударила в уши, захлестнула рот и потащила вниз. На грани сознания скользнула отчаянная мысль: «А может быть, и вправду… подводный владыка не прочь принять долг за своего подданного? Оттого и тащит вниз с такой силой…»

Острая боль пронзила голову, Добродея дернуло вверх. Он потянул руки к голове, смутно понимая – кто-то вцепился в волосы и вот-вот вырвет все, до последней волосинки. А вот как на запястьях железной хваткой сомкнулись ладони, уже не почувствовал, и молодецкий удар по спине, после которого вода единым потоком вырвалась из легких, – тоже.

Воздух глотал уже сам, каждый выдох сопровождался страшным, выворачивающим кашлем. Из носа, из глаз текло. Грудь разрывалась, а сердце колотилось о ребра с такой силой, что заглушало крики Лодочника. Еще отчего-то жгло щеки…

Когда железные руки отпустили, Добродей бессильно свалился на дно лодки, уперся ладонями в днище.

– Эх ты… – пробасило над ухом. – И как только умудрился на эту лодью забраться!

– Ба… батя жив?

– Батя твой поживее тебя будет! – ухмыльнулся Лодочник. – На берегу ждет.

– Но почему?.. Отроки, значит, обманули…

– Видать, обманули… И отроки, и корабельщики те… А ты-то… ты-то хорош! Веришь кому попало!

– Я…

Больше Добря говорить не мог. Тело разрывалось на части, в голове билась и гудела кровь. Зато Лодочник не умолкал еще долго:

– Отец твой жив, вчера только в Русу прибыл. С ним трое артельщиков. Одного, говорят, по дороге потеряли. Я их в корчме встретил. Вяча твоего сразу узнал, похожи вы. И с тем, что в Киев шли, – ты угадал. Зато во всем остальном… – Лодочник вздохнул тяжко и, хотя знал, что мальчик если и слышит, то не очень-то понимает, продолжил: – Ты на будущее запомни, Добродей: чем больше и богаче город, тем меньше в нем человеческого. Не знаю, отчего так происходит, но всякий раз убеждаюсь в этой мысли.

Мне иногда кажется, будто каждый, кто перебирается в большой город, продает частичку души самой Морене и… становится злее. Не сразу, конечно, не сразу… Но добряки, вроде тебя, в больших городах не выживают.

Тебе предстоит долгий путь в Киев, и вряд ли этот город примет с распростертыми объятьями. Тебе придется заново учиться жить. Ты сам распорядишься собственной судьбой, но мне бы очень хотелось, чтобы твоя душа осталась в ведении светлых богов. Понимаешь, о чем я? То-то, смекай.

Добря не понимал, но искренне надеялся, что так оно и будет.

Киев предстал очам артельщиков причудливым и лишенным всякого порядка скопищем постоялых дворов, раскиданным по высоким холмам на бреге и вглубь и вширь. Следы неизбежных пожарищ, видимые и с лодьи, убедили даже Добродея, что поселения неспроста так разбросаны – полверсты туда, полверсты сюда.

На пристани народу – тьма. Толпятся, галдят, спорят. Носильщики снуют туда-сюда, зато купцы держатся важно, а те, что одеты побогаче остальных, задирают носы так, будто сами князья или, на худой конец, родичи князей. Воздух пропитан запахом тины, древесины и крепкого пота.

Разинув рот, Добря рассматривал диковинные суда – как ему казалось, огромные, с лошадиными мордами на носу. Старательно вертел головой, пожирал взглядом иноземцев. Уходить с пристани не хотелось, поэтому шел медленно, постоянно останавливался, оглядывался. Со всех сторон доносились споры, разговоры, смешки и звон монет.

– Добря, не отставай! – крикнул отец, и мальчик пустился бегом.

Когда нагнал отца и артельщиков, в сердце всколыхнулся ужас, перед глазами промелькнули жуткие события в Русе.

– Смотри не потеряйся… – пробасил отец, словно мысли подсмотрел.

Добря кивнул и некоторое время действительно шел рядом, пытаясь не глядеть по сторонам.

Но как только выбрался из толкотни, снова замер. И даже присвистнул от удивления – вот уж, Киев! Дома тут ставят иначе, чем на Севере, постройки по большей части ветхие, некоторые даже перекошены. Отчетливо слышны крики петухов и собачий лай, изредка слуха достигают бабья ругань и детский плач.

Киев все же оказался много больше, чем Рюриков город.

– Конечно, – бормотал мальчик, – Киев-то давно стоит, а Рюрик свой город только-только строить начал.

В меру достатка владельца иное жилище пряталось за частоколом, а при иных не было и захудалой изгороди. Княжий терем, хоть и стоял далеко, разительно выделялся на этом фоне уже хотя бы тем, что его опоясывала какая-никакая стена, но весь двор, по прикидке Добри, не занял бы и десятины.