Парадоксия: дневник хищницы - Ланч Лидия - Страница 18

• Предыдущая
• 18/34
• Следующая

— Было бы гораздо больнее, если бы пришлось оперировать…

Его влажный рот расплывался в довольной улыбке, пока я корчилась от боли.

У стойки регистратуры я хлопнулась в обморок, прижав обе руки к животу. Алая влага окрасила желтый линолеум. Старшая сестра рванулась ко мне и попыталась остановить кровь марлевыми тампонами. Она только мельком взглянула на Джонни и решила, что нас надо держать отдельно. Она вытолкала его в комнату для посетителей, а меня провела в кабинет — грязную комнату, заваленную окровавленными бинтами. Здесь только что приводили в порядок раненого: случайную жертву в уличной перестрелке. Ввалился небритый угрюмый доктор. Весь из себя неприветливый, что впрочем, и не удивительно. Недосып, кофеиновый тремор и жесточайшая мигрень — в общем, полный набор. Он осмотрел мою рану, спросил: как, почему. Я соврала и сказала, что меня пытались ограбить на улице, очень надеясь, что никто не станет допрашивать моего возлюбленного в приемной. Добрый доктор промокнул рану ватным тампоном, обколол ее местным наркозом и принялся зашивать. Еще четверть дюйма — и мне бы проткнуло поджелудочную железу.

Я попросила чего-нибудь обезболивающего, хотя — вот что странно, — я по-прежнему не чувствовала боли. Видимо, не отошла еще от секонала. Я соврала и сказала, что у меня аллергия на кодеин и тиленол, надеясь, что он даст мне чего покрепче. Сработало безотказно. Медсестра проводила меня обратно в регистратуру, где обнаружились двое в форме. Они устроили Джонни допрос с пристрастием, но он прикинулся шлангом и утверждал, что знать ничего не знает — он просто встретил меня на улице и проводил до больницы. Я встряла в их разговор и выдала копам стандартную ложь: два черных джанки, хотели денег, денег у меня не было, вот они от расстройства меня и пырнули. Прошло как по маслу. Все ножевые и пулевые ранения на улице, попытки насильственного ограбления и так далее — подлежат обязательной полицейской проверке. Понятное дело, преступников никто не ищет. Но протокол есть протокол. Да. Все правильно. Шестьдесят две секунды допроса, и дело закрыто.

Мусор во дворике между главным зданием и задней пристройкой то почти полностью исчезал, то появлялся опять. Вот такой непонятный прилив и отлив. Парочка пожилых бомжей поселилась в сгоревших квартирах, по обе стороны от моего обиталища. Отблески зыбкого света свечей были как пляска бесовских теней под ночным небом. Масляно-едкий запах керосиновых ламп мешался с запахом вареных бобов и риса и новой, футов десять в высоту мусорной кучи, преющей во дворе. Старая вдова-пуэрториканка с третьего этажа намалевала на своей двери розовый крест, напуганная последними событиями. Сначала — самоубийство соседа, в чьей квартире жили теперь мы с Джонни (одно наше присутствие уже гарантированно означало проклятия и беды), потом — бомжи, потом — рассказы истеричной домовладелицы, которая утверждала, что видела во дворе в куче мусора гигантских змей — здоровенных удавов. Кстати, нашей лендледи почему-то не приходило в голову, что мусор можно просто убрать. Ее собственная квартира представляла собой настоящую свалку. Такой музей мусорных экспонатов. Все более-менее ровные поверхности в доме, в том числе — обязательная ванна в кухне, были завалены кипами старых журналов с телепрограммой, «Variety», «The New York Post», картонками из-под хлопьев, пустыми коробками из-под кассет, купонами, вырезками, какими-то тряпками, старыми письмами, коробками из-под бумажных салфеток, треснутыми тарелками, погнутыми вилками-ложками, расческами, щипчиками для ногтей, банками из-под колы и обертками от конфет. Короче, полный свинарник. Рай для тараканов.

Мы с Джонни сидели в этой пещере уже пару месяцев. Медовый месяц пошел на убыль. Мы грызлись почти каждый день. Его горячий ирландский характер, маниакальная ревность и патологический вуайеризм доводили меня до бешенства. Мне нельзя было ни с кем оттянуться, если его не было рядом. Его бесило, когда мы с моей девушкой Кони затевали какую-нибудь очередную забаву, но при этом он дотошно выспрашивал все подробности. Ему нравилось наблюдать, как я трахаюсь с каждым хуем, на которого у меня зачесалось — чтобы потом у него был повод на меня орать. Наши кошмарные ссоры выливались в прелюдию к постели.

Как— то вечером я решила сходить в магазин на углу, чтобы пополнить запасы. «Marlboro» и водка. Пару баночек коки. Пару батончиков «Hershey». Он взбеленился, когда я сказала, что не буду переодеваться перед тем, как выйти из дома. Я могу разодеться, как последняя блядь, хоть голой жопой сверкать -это будет нормально, главное, чтобы он был при мне и заправлял парадом. Но если я решусь выползти из родной пещеры в простом черном мини и высоких сапогах — одна, без него, — мне придется в течение часа выслушивать бешеный рев, от которого сотрясается черепица на крыше.

Однажды, после очередного его выступления, я хлопнула дверью и пошла трахаться — просто из вредности, ему назло, — с тем джаз-музыкантом, евреем-пуэрториканцем, который жил в доме напротив и которого я охотила с того дня, как мы здесь поселились. Обернулась за полчаса. Быстрый отсос и поебка.

Когда я вернулась, я обнаружила Джонни в глубоком обмороке на полу. Два пустых пузырька из-под секонала. Початая бутылка «Smirnoff». Поди знай, сколько он заглотил капсул. Может, он просто пытался взять меня на испуг — съел всего парочку, а остальное спрятал в надежде пробить меня на сочувствие, — а может и вправду решил покончить с собой в расстроенных чувствах, в лучших традициях этой квартирки.

Плещу ему в морду холодной водой. Пинаю по почкам. Хлещу по щекам. Бью головой об пол. Все бесполезно. Он не шевелится. То есть, абсолютно. Я вылетаю на лестницу — шесть пролетов вниз, — обегаю почти всю округу, и только квартала через четыре нахожу телефон-автомат, где трубка еще на месте. Набираю 911, даю адрес. Мне говорят: ждите — приедут. В течение часа. Я ору в трубку, что к концу этого часа он может уже загнуться. Или, еще того хуже, у него разовьется необратимое повреждение мозга. Усталая операторша пытается мне втолковать, что она ничего сделать не может. Она приняла звонок, передела его, куда нужно, и теперь остается лишь ждать.

Несусь обратно домой. Джонни уже приобрел нездоровый зеленоватый оттенок. Я была просто в бешенстве. Материла его холодеющий полу-труп на чем свет стоит. Орала ему, чтобы он оживал и вставал, пока я, блядь, его не убила. Мне, блядь, очень хотелось его убить. И надо, блядь, было его убить. Но я не смогла. Я слишком сильно его любила. Его похабную злую усмешку. Его хамское поведение. Его длинные и худые ноги. Его большой член. Его бездушную жестокость. Его ревность. Его безумие. Его извращенность. Даже то, как он меня бесил — тоже любила.

(Кошмарный случай. За две недели до нашей встречи. Он подхватил собачью гонорею. Выебал на спор собачку одного своего приятеля. Выиграл двадцать пять долларов. Лечение обошлось вдвое дороже. Я любила его болезни.)

«Скорая» подкатила под рев сирены. Несусь вниз — чтобы встретить. Соседские ребятишки окружили машину, как будто это приехал бродячий цирк. Санитары делают скорбные рожи, когда я говорю, что мы живем на последнем этаже. Усложняет работу. Поднимаемся к нам. Они облепляют Джонни, слушают пульс и дыхание, измеряют давление. Выкрикивают указания, попутно расспрашивают, как все было. Звонят в больницу по рации. Беллевью. Укладывают Джонни на фанерные носилки. Где-то на середине лестницы один из санитаров приостанавливается, чтобы сбросить с плеча таракана. Упал на него с потолка. Санитар, который сзади, не успевает сориентироваться, они роняют носилки, и Джонни громыхает по лестнице вниз — до конца пролета, — собирая все стойки перил своей физиономией. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.

Его увезли в интенсивную терапию под грохот повального городского загула по поводу вечера пятницы. В приемной травмпункта не было ни единого свободного стула. Орущие дети, заходясь истеричным смехом, собрались в кружок возле лужиц подсыхающей крови. Грязные детские ножки — кто-то в сандалиях или кроссовках, кто-то вообще босиком, — составляли мозаику алых следов. Их мамаши крестились, перебирали четки, изрыгали проклятия и молили Всевышнего о спасении отцов. Жертвы уличной перестрелки и поножовщины, зловещей случайности, пьяных драк, глупой бравады. Грязные взгляды сверлили мне спину, когда мы промчались, как вихрь, прямо в операционную — времени на возню с бумагами просто не оставалось. Все формальности подождут до утра. Сейчас — промывание желудка. Пациент на пороге смерти. Состояние критическое. Когда стараниями врачей состояние Джонни стабилизировалось, мне сказали, чтобы я возвращалась домой; что мне надо поспать. Как будто я смогла бы заснуть. Я по глупости решила остаться. Ночное бдение в приемной. Среди пострадавших и скорбной родни. Вой старух, наконец, убаюкал меня. Словно песня сирен. Я провалилась в тяжелый сон. К шести утра было еще непонятно, что будет с Джонни: оклемается он или так и останется полу-овощем. Мне уже ничего не хотелось. Лучше бы он просто умер. Пусть он умрет. Не приходя в сознание. И поставим на этом точку. Пусть он встретиться со своим создателем, этим рабочим-металлистом на пенсии на небесах, чья помятая ирландская рожа, как и у самого Джонни, вся усыпана бледными веснушками, а зеленые сияющие глаза — одновременно жестокие и игривые. Может быть, в своей коме он, наконец-то, обрел покой. Никакой больше борьбы, никаких больше потуг искоренить в себе то, что он так ненавидел в своем отце, но чему все равно подражает, стремясь переплюнуть. Мне представляется кокон из паутины, который опутывает сознание — все плотней и плотней. Благословенное забытье.

• Предыдущая
• 18/34
• Следующая