Асканио - Дюма Александр - Страница 8

• Предыдущая
• 8/113
• Следующая

Какие ужасные терзания, какую мучительную тревогу испытывает человек, когда решается его участь! Самые обыденные вещи становятся в тот час целыми событиями, радуют или приводят в отчаяние.

Как только тюремщик вышел, Бенвенуто бросился на колени и возблагодарил господа бога за ниспосланную ему помощь. Он мог спокойно оставить в матрасе свернутые простыни: кровать была постлана — значит, тюремщик к ней не подойдет до утра.

Когда стемнело, он разорвал простыни, к счастью новые и довольно грубые, на полосы в три-четыре пальца шириной и свил из них крепкие веревки. Затем он вскрыл глиняное чрево статуи, выпотрошил его и запрятал туда свое сокровище, потом наложил на разрез ком глины и тщательно сгладил его пальцем и лопаткой: самый тонкий знаток не заметил бы, что бедной Венере произвели операцию. На следующий день в камеру, как всегда, неожиданно вошел кастелян, но узник, как всегда, спокойно работал. Каждое утро чудак кастелян, которому Бенвенуто пригрозил ночным побегом, дрожал от страха, боясь, что камера окажется пустой. И надо сказать в похвалу ему: каждое утро он не утаивал радости, видя Бенвенуто Челлини.

— Должен признаться, из-за вас у меня нет покоя, Бенвенуто, — сказал чудак кастелян. — Однако я начинаю думать, что вы напрасно угрожали мне побегом.

— Я не угрожал и не угрожаю, господин Джоржо, — ответил Бенвенуто, — я предупреждаю.

— Что ж, вы все еще надеетесь улететь?

— По счастью, это не пустая надежда, а, черт побери, уверенность!

— Что за дьявольщина! Каким же образом вы все это устроите, а? — воскликнул злосчастный кастелян, которого выводила из себя не то кажущаяся, не то искренняя уверенность Бенвенуто в том, что ему удастся улететь из тюрьмы.

— А это моя тайна, сударь. Но предупреждаю: крылья у меня растут.

Кастелян невольно взглянул на плечи своего пленника.

— Так-то, мессер кастелян! — продолжал Бенвенуто и все лепил свою статую — как видно, он задумал создать соперницу Венеры Калипита.38 — У нас с вами поединок, мы бросили друг другу вызов. В вашем распоряжении высокие башни, крепкие двери, надежные засовы, зоркие тюремщики; у меня же — голова да вот эти руки. И я вас предупреждаю: вы будете побеждены, так и знайте. Да, вот еще что… Вы изворотливы, вы приняли все меры предосторожности, поэтому, когда я улечу отсюда, да утешит вас сознание, что вы ничуть не виноваты, уважаемый Джоржо, что вам не в чем упрекать себя и что вы сделали все, уважаемый Джоржо, чтобы сгноить меня тут… Кстати, ваше мнение о моей статуе? Я-то ведь знаю, как вы любите искусство.

Самоуверенность узника раздражала кастеляна, человека недалекого. Его неотступно преследовала, сводила с ума мысль о побеге Бенвенуто. Она повергала его в уныние, лишала аппетита; он то и дело вздрагивал, как вздрагиваешь, если тебя внезапно разбудят.

Однажды ночью Бенвенуто услышал шум на плоской крыше, затем шум раздался в коридоре; он приближался и приближался, пока не затих возле самой камеры. Вдруг дверь распахнулась, и узник увидел господина Джоржо в халате и ночном колпаке, а за ним — четырех смотрителей и восьмерых стражников. Кастелян подбежал к постели Бенвенуто. Он был сам не свой. Бенвенуто приподнялся, сел на матрас и расхохотался ему прямо в лицо. Не обращая внимания на его смех, кастелян вздохнул, как вздыхает пловец, вынырнувший из воды.

— Ах, слава богу, — воскликнул он, — мой мучитель еще здесь! Вот уж правду говорят: сны — это враки!

— Что у вас стряслось? — спросил Бенвенуто Челлини. — Какой счастливой случайности я обязан видеть вас в такое позднее время, уважаемый Джоржо?

— Господи Иисусе! Все благополучно, и на этот раз я опять отделался испугом. Знаете ли, мне приснилось, что у вас выросли эти проклятущие крылья, притом огромные, и будто вы преспокойно парите над замком Святого Ангела да приговариваете: «Прощайте, любезный кастелян, прощайте! Не хотелось мне улетать, не попрощавшись с вами, ну, а теперь я исчезаю. И как же я рад, что никогда больше вас не увижу!»

— Неужели? Я так и сказал, уважаемый Джоржо?

— Так и сказали, слово в слово… Ох, Бенвенуто, мне на беду вас сюда прислали!

— Неужели вы считаете, что я так дурно воспитан? Хорошо, что это только сон, иначе я бы вам не простил.

— По счастью, ничего подобного не случилось. Я держу вас тут под замком, милейший, и хотя, должен сознаться, ваше общество мне не очень-то нравится, а все же я надеюсь продержать вас еще долго.

— Вряд ли вам это удастся! — отвечал Бенвенуто с самоуверенной усмешкой, выводившей из себя начальника крепости.

Кастелян вышел, посылая Бенвенуто ко всем чертям, а наутро велел тюремщикам каждые два часа и днем и ночью осматривать его камеру.

Так продолжалось целый месяц; но к концу месяца выяснилось, что нет причин считать, будто Бенвенуто готовится к бегству, и надзор за ним ослабили.

А меж тем именно весь этот месяц Бенвенуто провел в нечеловеческих трудах.

Как мы уже упоминали, Бенвенуто стал тщательно изучать камеру с той минуты, как вошел в нее, и с той самой минуты все его внимание сосредоточилось на одном: каким способом бежать. Окно было зарешечено, а прутья решетки так прочно пригнаны, что вынуть их или расшатать лопаточкой для лепки было невозможно, — а ничего железного, кроме лопатки, у него не было. Дымовой ход был очень узок вверху, и узнику пришлось бы превратиться в змею, наподобие феи Мелюзины,39 чтобы в него проскользнуть. Оставалась лишь дверь. Да, дверь! Посмотрим же, как она была сделана. Дубовая дверь в два пальца толщиной была заперта на два замка, задвинута на четыре засова, обшита изнутри железными листами, крепко-накрепко прибитыми вверху и внизу.

И путь на волю лежал через эту дверь.

Бенвенуто заметил, что в нескольких шагах от нее, в коридоре, есть лестница — по ней проходил часовой, когда на крыше менялся караул. Каждые два часа Бенвенуто слышал шум шагов: это по лестнице поднимался дозорный, а немного погодя другой дозорный спускался; потом через два часа снова раздавался шум шагов, и снова ровно два часа стояла непробудная тишина.

Вот всего-навсего в чем заключалась задача: надо было очутиться по ту сторону дубовой двери в два пальца толщиной, запертой на два замка, задвинутой четырьмя засовами и, кроме того, обшитой изнутри, как мы уже сказали, железными листами, крепко прибитыми вверху и внизу.

Итак, за этот месяц Бенвенуто вытащил при помощи стеки все гвозди, оставив напоследок лишь четыре верхних и четыре нижних; затем, чтобы никто ничего не приметил, он заменил их гвоздями из глины и покрыл головки железной оскоблиной, да так, что самый опытный глаз не отличил бы настоящих гвоздей от поддельных. Вверху и внизу двери было шестьдесят гвоздей, с каждым гвоздем приходились возиться час, а то и два. Легко себе представить, каких трудов стоило узнику осуществить свой замысел.

По вечерам, когда все укладывались спать и слышались лишь шаги часового, ходившего над головой, узник разжигал в очаге жаркий огонь и подсыпал целую груду горящих углей к железным листам, прибитым к низу двери. Железо раскалялось докрасна, постепенно превращая в уголь дерево, к которому было пришито; однако с противоположной стороны было незаметно, что дверь обуглилась.

Как мы уже сказали, Бенвенуто был поглощен работой весь месяц. Зато к концу месяца он все закончил — узник ждал лишь ночи, благоприятной для побега. Однако пришлось ждать несколько дней, ибо, когда он завершил работу, наступило полнолуние.

Бенвенуто вытащил все гвозди, и делать ему было нечего, но он продолжал раскалять железные листы на двери и изводить кастеляна.

Однажды кастелян вошел к нему с необыкновенно озабоченным видом.

— Милейший узник, — начал достопочтенный господин Джоржо, который находился во власти своей навязчивой идеи, — что же, вы все еще надеетесь улететь? Ну-ка, отвечайте откровенно.

• Предыдущая
• 8/113
• Следующая