Проклятие - "BNL" - Страница 40

- И этим в том числе, - кивнула она. – Но ты – иное дело. Вечно боролся за что-то… Хотя с самого начала знал, что в этой войне тебе не победить, верно?

- Но попробовать стоило, - возразил Ле.

Богиня рассмеялась.

- Дурак, - повторила она. – Однако я и так ждала уже целых семь лет. Хотя, признаться, наблюдать за тобой было интересно, но это дела не меняет. Прощайся – и идем.

Уже не впервые Ле посетило чувство, что время остановилось, застыло, и все они увязли в нем, как мухи в янтаре.

Он обнял неподвижные, деревянные плечи Фемто. Шепнул:

- Я выторговал нам семь лет. Неужели это мало?

- Пять, - поправил Фемто. – Два года ты пропадал…

Ле готов был поклясться, что рубашка у него на груди была мокрой, когда он отпустил Фея.

Он не смотрел на его лицо. Не мог. Знал, что если посмотрит, то никогда не простит сам себя. Никогда.

- Это так похоже на один из моих снов, - сказал Фемто не то Ле, не то Богине, не то пространству вокруг. – Тех, что я видел, пока был проклят. И мне кажется, что вот-вот я проснусь. Просыпаешься всегда в самый страшный момент.

- Это скоро пройдет, - успокоила Богиня. – Когда ты поймешь, что дни идут и идут, а проснуться все не выходит.

Ле протянул руку Тому, но Богиня остановила его:

- Сними перчатку, не бойся, - разрешила она. – Должны же вы хоть проститься по-человечески.

Ле кивнул, снял не нужные больше перчатки и бросил на пол.

Том сжал его ладонь в своей, а потом и вовсе притянул его к себе, заключил в медвежьи объятья.

- Ты уж прости меня, брат, - со слабой улыбкой сказал Ле. – Видно, не выйдет, как хотели, под старость посидеть и вспомнить прежние деньки…

- И ты прости, - проговорил Том, - за то, что тогда уговорил тебя взять эту девчонку с собой.

- Ты не виноват, - Ле качнул головой. – Она все равно бы нашла. Она всегда находит.

Том отпустил его, пробормотав:

- Вот уж не думал, что мы с тобой расстанемся из-за какой-то бабы…

- Я тоже, - отозвался Ле. – Но эта – особенная.

Как же ему хотелось попросить их, обоих, беречь себя – и как же эта обычная формула звучала бы жалко и крамольно по сравнению с тысячей тысяч слов, которые он не успел им сказать и никогда уже не скажет!

Если бы знать заранее, что это случится именно сегодня, то…

И все же хорошо, что он не знал заранее.

Меньше всего Ле-Таиру хотелось снова вспомнить то ощущение. Темная комната, фонарь за окном и мучительное, непрерывное ожидание того, что сейчас, вот-вот, все закончится.

Было здорово до самого конца строить планы на будущее. Жить так, как будто у него всегда есть такая штука, как завтра.

Будь здесь Генриетта, что он сказал бы ей?

- Долгие проводы – лишние слезы, - объявила Богиня, хлопнув в ладоши.

Ле повернулся к ней лицом. На этот раз, подумалось ему, он больше не отвернется.

Он чувствовал спиной жгучий, мучительный взгляд Фемто.

Молчи, мысленно заклинал он, умоляю тебя, только молчи. Если скажешь хоть слово, хоть единое слово, я…

Ведь он будет казнить себя. В этом они похожи – оба привыкли брать вину на себя, всю до последней капли.

Как странно получается. Он сам вроде пострадал больше всех. Он умрет. Но – ведь, если верить рассказам, там, куда уходят проклятые, нет ни вопросов, ни страхов, ни боли, ничего. У него не получится страдать после смерти. А Фемто будет страдать. Страдать из-за него.

А ведь он всю жизнь оберегал его от страданий.

- О другие боги, - Богиня патетически возвела очи к небесам, - впервые вижу человека, прости, существо, которое страдает оттого, что скоро навсегда перестанет страдать… Время тебя не исправило, Ле-Таир из Суэльды. Наоборот, сделало только хуже.

- Давно уже не из Суэльды, - машинально поправил Ле. – Суэльда – твой дом. И ничей больше.

- Как скажешь, - не стала спорить Богиня.

Одарив его еще одним пронизывающим насквозь зеленым взглядом, она спросила вдруг:

- Ты точно уверен, что не прогадал? Сам веришь в то, что жертвовал собой ради того, ради чего стоит жертвовать? Ведь единственное, что у тебя есть, автоматически становится самым дорогим, вне зависимости от того, что оно значит для других и сколько стоит в пересчете на деньги. Можешь ли ты теперь сказать, что это единственное действительно было дорого?

- Могу, - ответил Ле.

- Скажи мне, что игра не стоила свеч, и я уйду, - проговорила Богиня, глядя прямо ему в глаза. – Скажи мне так искренне, как только сможешь, что оно того не стоило, и я мгновенно потеряю к тебе всяческий интерес. Без подвохов.

Он улыбнулся ей и покачал головой.

- Искренне не выйдет.

А потом попросил:

- Если тебе не сложно, храни их и дальше, пожалуйста.

Она дернула плечом, хмыкнула:

- Зачем? Они вряд ли будут этому рады.

- Мне так будет спокойнее.

Богиня коротко рассмеялась, так, как умеет только она.

- Тебе нигде уже не будет спокойнее, чем там, куда ты уходишь сейчас.

Как же все-таки странно осознавать, что на этот раз ты по-настоящему умрешь. Что это все не шутки и не сон, а самая что ни на есть явная явь. Что везение не защитит от той, что его подарила. Что на этот раз, пожалуй, выкрутиться никак не выйдет…

Да, в общем-то, и не хочется. В нем не было того парализующего, мешающего дышать ужаса перед смертью.

Еще чуть-чуть, еще миг, и время перестанет быть янтарем. Оно снова неумолимо двинется. Нужно успеть до того, как снова пойдут и затикают вставшие часы с треснувшим стеклом.

То, что единожды началось, должно закончиться.

Сейчас.

Ле-Таир протянул Богине руку.

Это был его последний смехотворный акт неповиновения. Не она его уводит – он сам уходит с ней. Она поняла это, улыбнулась и промолвила:

- Так тому и быть.

Это прозвучало как «аминь».

Последним, что он видел, стали ее тонкие женские пальцы, переплетшиеся с его, изуродованными и грубыми.

А потом была вспышка, но только без света.

И оба исчезли.

Осталась только Генриетта, которая вспомнила все и слышала все, вот только осознать до сих пор не могла.

Когда в воду бросают камень, идут круги.

Фемто часто сравнивали с котом. Но никогда при этом не имелось в виду, что он способен так же тонко чувствовать изменения в природе вещей. А он мог.

Сейчас он чувствовал, как весь мир, с которым ему никогда раньше не приходилось сталкиваться один на один, рушится и погребает его под грудами беспорядочных обломков.

Больше всего ему хотелось закричать, завыть по-волчьи, дать выход огромной, нестерпимой боли, вдруг вспыхнувшей в нем, но на это не было сил.

Не было сил ни на что.

Невыносимая тяжесть не давала дышать. Оставалось только опуститься-осесть на пол прямо там, где стоял, закрыть лицо руками, отчаянно пытаясь сдержать рвущееся с губ всхлипывание.

Когда время снова пошло, Фемто де Фей в первый и, пожалуй, последний раз в своей жизни плакал навзрыд.

Но длилось это всего минуту.

А потом Генриетта сидела прямо на пыльном полу, обняв руками колени. Этими самыми руками ей больше всего сейчас хотелось обхватить голову, чтобы не развалилась на куски. Голова, очевидно, только и ждала удобного момента, чтобы претворить в жизнь свои коварные намерения.

Значит, тогдашние ее глупые страхи были не такими уж и глупыми. Не зря ей казалось, что все вокруг – всего лишь фальшивка, ткни стену пальцем – и окажется, что она картонная. Так дела и обстояли. Образно, разумеется, но этого ни капельки не легче, вот просто ни капельки.

Та дама в Клотте могла бы и задержаться на минутку, разъяснить горе-принцессе соль своей шутки. Посмеялись бы вместе.

Теперь ей снова придется брести через всю Иларию, через роняющий листья Синий лес, такой опасный, если рядом нет никого, кто знает его как свои пять пальцев и острые уши, и равнины запада, идти от гор до самой Суэльды, явиться к настоящему, реальному отцу с повинной головой, рассказать историю своих невероятных приключений.