Проклятие - "BNL" - Страница 23

Не дожидаясь ответа, сбивающая с толку незнакомка пошла дальше своим путем, и, лишь когда ее спина в последний раз мелькнула между спинами других, Генриетта увидела, что щупальца узора проклятия выползают из ворота ее рубашки и поднимаются вверх по очень прямой шее.

«Преданных проверенных временем людей»… Где таких возьмешь-то теперь, кто бы подсказал.

Но, право, не могла же она ответить этому мальчишке, что в ее королевстве каждый человек на счету, пусть состоит оно почти целиком из замка и двора вокруг. Такие уж сейчас времена. Опасные.

Лишь бы ничего не случилось, пока она не вернется…

Ворота – понятие чисто формальное. В Клотте они выглядели как дырка в деревянной стене. Интересно, подумалось Генриетте, если случится война и осада, они перекроют вход телегами, чтобы враг не прошел? Хотя, скорее, просто завалят бревнами. Чего-чего, а дров она здесь за сутки повидала предостаточно.

Лошадь Ле-Таира была белой.

Впрочем, нет, не так. То была не сияющая изголуба-белая масть, присущая лишь скакунам чистокровных принцев. Наверное, у таких лошадей кровь едва не голубее, чем у их хозяев. А эту покрывал светло-серый ровный окрас, очень красивый, стоит отметить. Ишь ты, длинноногая-то какая…

Лошадь Томаса, походящая на демонски крепкую бочку на ножках… на ножищах, на мускулистых сильных ножищах, была под стать своему седоку. Другая такого, верно, и не вынесла бы. Нестриженая рыжая грива вольно струилась по мускулистой шее зверя.

- Долго ли придется добираться? – приблизившись, осведомилась Генриетта у Ле-Таира.

- Дней пять, - прикинув, предположил он. – С ночевками и прочим.

- Поедем лесом? – уточнил Фемто. Ступив в стремя, он легко взлетел в седло своей хрупкой на вид черной лошадки.

- Да, - кивнул Ле-Таир. – Здесь не опасно. Чаща начинается далеко севернее, а досюда даже волки не доходят. По пути я хочу заглянуть в Энмор. Это много времени не займет – возможно, одну из ночей …

В общем и целом, они двинулись. Генриетта мысленно пожелала им, всем четверым, включая себя, счастливого пути, и поймала себя на том, что ей почти спокойно. Ну и что, что она одна с двумя малознакомыми мужчинами (малознакомого ребенка пока в это уравнение не вписываем). Это лучше, чем быть одной с десятком малознакомых мужчин с ножами, выпрыгнувших из кустов темной ночью.

Клотт остался позади, и чем дальше отступала упорядоченность города, тем более смело проявлял себя лес.

Первая синяя ель попалась сразу на выезде из ворот. За ней вторая, потом еще три, а потом их вокруг стало столько, что считать – гиблое дело, тем более на ходу. Город не может продолжаться вечно. Всегда есть граница, дальше которой ты с топором не пойдешь. И Синий лес придвигал ее максимально близко к чужим владениям. Притязаний ему было не занимать.

Между двумя елями, выросшими особенно высоко, мелькнул местный храм Богини. И вполовину не такой ошеломляюще божественный, как Храм в Суэльде, отметил Ле, призвав на помощь остатки едва живого патриотизма. Этот храм был такой… человеческий. Четыре уютных стены, деревянные точеные столбики, поддерживающие притолоку портала без двери – такова традиция, в ее храмах дверей не делают. И этот звон. Не то колокол, не то гонг, или во что они там звонят, напоминая, что, хотя вера есть дело сугубо личное и интимное, каждый порядочный горожанин по крайней мере раз в день должен прийти и дежурно помолиться.

И еще – оттуда слышался шелест людского многоголосья, переходящего на опасно высокие, негодующие ноты.

Ле придержал лошадь.

- Что там происходит?

Фемто вытянул шею, силясь разглядеть что-то между деревьев.

- Понятия не имею, - откликнулся он. – Едем и посмотрим.

Да, сегодняшний день предельно ясно и убедительно свидетельствует, что они есть ни кто иные, как хорошие парни.

Еловые лапы раздвинулись, как занавес, деревца, демонстрируя необычную для них скромность, отступили назад. Небо, что за странная мысль – построить храм вне городской черты, словно это какой-то холерный лагерь, вещь неприятная, но необходимая… Ведь тут любят Богиню, привыкли ее любить.

И – как там Ивенн говорил? – если ты за Богиню, то против тех, кого она зовет своими врагами…

Она не устанавливала каких-то особых часов для служений в храмах, но, видимо, людская привычка, какая-то врожденная пунктуальность, желание максимально все упорядочить сделали это за нее. Сегодня и сейчас тут собралось несколько десятков прихожан. Правда, вместо того, чтобы молить Вышнюю о счастье для своих родных и класть земные поклоны, они занимались чем-то неподобающим. В частности, высыпали на улицу и окружали кого-то плотным угрожающим кольцом.

В воздух даже поднялась первая рука, сжимающая камень, чтобы как следует размахнуться и бросить метче.

Генриетта честно не увидела движения Ле-Таира. Просто он только что восседал на спине своей чудесной лошади, а в следующий миг его рука, спрятанная в тонкую черную перчатку, сжимала другую руку, ту самую, что уже была готова отпустить камень в свободный полет.

- Замри, - приказал Ле-Таир и – подумать только! – просто взял и забрал камень. – Ты что творишь?

Человек, которому принадлежала рука, одарил его взглядом бледных глаз, полных… чего? Генриетта попыталась придумать название этому чувству. Не ненависть, о нет. Это было бы слишком просто. То была сложная смесь ненависти, омерзения, как будто он прикоснулся к чему-то липкому в темноте, и еще страха, да не простого, а такого, какой испытываешь, когда в глубине души понимаешь, что глубоко бессилен и ничего не можешь поделать…

Как бы то ни было, ненависти было больше всего.

Краем глаза она заметила, что несколько других рук, сжимающих камни или – несколько чаще – шишки (а что, самые лучшие снаряды в условиях леса, и найти несложно), спешно бросили оружие наземь или спрятались за спины.

Каждый, как один, сделал шаг назад, и оказалось, что в середине круга на земле сидела женщина.

Вернее, как сидела. Наверное, осталась там, где упала на колени, закрывая голову руками от гнева тех, кто вроде как еще недавно был ей братьями…

Или не был. Генриетта разглядела уши женщины и золотисто-каштановые волосы, собранные в пучок. Старая знакомая.

Вот только там она смеялась, и ее осанка была идеально прямой и гордой. А сейчас – сейчас в ней остался только ужас, какой-то звериный, униженный страх перед физической расправой.

Она повернула голову, когда Ле-Таир заговорил, и стало видно, что за ночь смертоносный узор разросся, ветвясь, клеймом палача испортил ее совсем еще не старое лицо, застыл на лбу, под выбившимися из гладкой прически прядками, похожий на шрамы, оставленные терновым венцом.

- Оставьте тех, кто и так умрет, - твердо, медленно и тихо проговорил Ле-Таир, не отпуская руки человека с камнем, вернее, теперь уже без камня. Только сейчас Генриетта придала значение его одежде. Мужчина был облачен в ярко-желтую мантию до пят. Священник.

- Богиня помечает только тех, кого любит, - сказал Ле. Под его пальцами чужая кожа побелела и пошла пятнами.

Будь его воля, он сломал бы этому подонку руку. За то, что теперь принято избивать камнями невинных, и за то, что ему пришлось вслух произнести эту жалкую, жалкую ложь.

Богиня помечает тех, за кем весело наблюдать. Или тех, у кого, по ее мнению, глаза красивые. Или тех, кто под горячую руку попался. А если хотите как можно более точно выразить ее точку зрения на этот вопрос, говорите смело, что Богиня помечает всех, кого заблагорассудится – не прогадаете.

- Да что ты говоришь, безбожник, - прошипел священник в ответ. – Ваш поганый род она любить не может…

Генриетта ждала, что Ле-Таир скажет на это, но он ничего не сказал.

Он просто отпустил руку священника и ударил его по щеке. Несильно – так бьют, чтобы привести в чувство.

Человек в желтом отшатнулся, прижав руку к лицу, как будто одно это прикосновение могло, словно проклятие, оставить вечный след.