Малыш (илюстр) - Верн Жюль Габриэль - Страница 45

• Предыдущая
• 45/91
• Следующая

Сопротивление агентам полиции носило открытый характер, поэтому не только Мердок, но и господин Мартин и Сим были арестованы. А раз так, то, вопреки тому, что начиная с 1870 года изгнание фермеров не могло быть произведено без выплаты возмещения ущерба, воспользоваться преимуществами закона несчастным не довелось.

Совершить христианское погребение усопшей на ферме было невозможно, нужно было доставить тело на кладбище. Оба внука положили бабушку на носилки и понесли, сопровождаемые господином Мартином, Мартиной, Китти, державшей ребенка на руках, в окружении констеблей. Печальный кортеж направился по дороге в Лимерик. Можно ли вообразить себе нечто более печальное, более душераздирающее, чем вид семьи, бредущей по дороге в окружении полицейских с телом несчастной умершей старушки?…

Наконец Малыш сбросил с себя оцепенение и принялся обегать все пустые комнаты, где валялись обломки мебели и звал… звал… никого… ни звука в ответ!

Вот каким нашел он дом, в котором прошли единственные счастливые годы его жизни… дом, к которому он был привязан множеством невидимых нитей, только что оборванных почти на его глазах страшной катастрофой!

Тут Малыш вспомнил о своем сокровище, о камешках, отмечавших число дней его пребывания на ферме Кервен. Он принялся искать горшок, куда их складывал, и нашел его абсолютно целым, в каком-то углу.

Ах! Камешки, камешки… Малыш присел на порог и принялся их пересчитывать: всего оказалось тысяча пятьсот сорок камешков.

Это равнялось четырем годам и восьмидесяти дням — с двадцатого октября 1877 года по седьмое января 1882 года, — прожитым на ферме.

А теперь… теперь он был вынужден ее покинуть: следовало попытаться соединиться с семьей, ставшей его собственной.

Но прежде чем уйти, Малыш соорудил что-то вроде свертка из белья, которое он нашел в глубине наполовину разбитого ящика. Вернувшись во двор, под корнями елки, посаженной в день рождения крестницы, он выкопал яму и положил в нее глиняный горшок с бесценными камешками…

Затем, бросив прощальный взгляд на разрушенный дом, Малыш решительно зашагал по дороге, на которую уже опускались вечерние сумерки.

С надменно-скучающим видом перебрав бумаги и газеты, разбросанные на столе в кабинете, лорд Пайборн ощупал сначала карманы золотисто-желтого плюшевого халата, а затем проделал это и с серым сюртуком, висевшим на спинке кресла. Задумчиво оглядев кабинет, он слегка сдвинул брови, что придало лицу лорда еще большую значительность.

Обычно таким аристократическим образом, не меняя выражения лица, его милость выражал высшую степень неудовольствия.

Легкий наклон туловища свидетельствовал о том, что лорд Пайборн уже собрался было заглянуть под стол, покрытый свисавшей до полу ковровой скатертью с тяжелой бахромой, но, вовремя остановившись, не меняя высокомерного выражения лица, нажал на кнопку звонка на углу камина.

Почти мгновенно на пороге комнаты вырос и застыл лакей Джон.

— Посмотрите, не упал ли под стол мой бумажник, — произнес лорд Пайборн.

Джон нагнулся, приподнял тяжелую скатерть и тут же выпрямился, разводя руками.

Бумажника его милости там не оказалось.

Лорд Пайборн снова сдвинул брови.

— Где леди Пайборн? — спросил он.

— В своих покоях, — ответил лакей.

— А граф Эштон?

— Прогуливается в парке.

— Передайте мой поклон ее милости леди Пайборн и скажите, что я хотел бы иметь честь переговорить с ней как можно скорее.

Джон повернулся всем корпусом — получив приказание, хорошо вышколенный слуга не должен терять времени на поклоны — и вышел из кабинета механически четким шагом, именно так, как и положено отправляться выполнять приказ хозяина.

Лорду Пайборну было пятьдесят лет, но к ним следовало бы прибавить несколько веков его знатного рода, никогда и ничем не запятнавшего своей чести. Влиятельный член верхней палаты, он искренне сожалел о былых привилегиях феодальной знати, о временах родовых уделов, рент, «белых» поместий и усадеб, когда его предки сами чинили суд и расправу, а все без исключения преданные крестьяне оказывали им всяческие почести. Всех, кто не мог похвастаться такой же древней родословной или столь же высоким происхождением, он мысленно относил к простолюдинам, холопам и мужланам. Сам он — маркиз, его сын — граф, а всех этих баронетов, рыцарей и прочих людишек низших званий не следовало, по его мнению, пускать дальше прихожей истинных аристократов. Высокий, худой, с гладко выбритым лицом, со взглядом, потускневшим от постоянного презрительного выражения, привыкший высокомерно цедить слова, лорд Пайборн являл собой образец высокородной знати, как бы застывшей на пергаменте дворянских грамот. Подобный тип вымирает, к счастью, даже в аристократических кругах Великобритании и Ирландии.

Следует заметить, что, хотя маркиз был выходцем из Англии, его брак с шотландской маркизой отнюдь не был мезальянсом[150]. Их милости были созданы друг для друга, полны решимости никогда не опускаться ниже предназначенной им жердочки и, по-видимому, считали своим предназначением продолжить род существ высшего порядка. Ничего не поделаешь! Такими уж сотворила природа основателей этих древних кланов во время оно. Они, несомненно, воображают, что сам Господь Бог надевает перчатки, чтобы встретить их у ворот рая!

Дверь отворилась, и, словно речь шла о появлении высокопоставленной особы на светском приеме, слуга провозгласил:

— Их милость леди Пайборн.

Маркиза, которой — по ее словам — едва минуло сорок, была высокой, худой и угловатой женщиной, с длинными гладкими волосами, тонкими, всегда надменно поджатыми губами, аристократическим орлиным носом, плоской грудью и покатыми плечами, — особой привлекательностью она, по-видимому, никогда не отличалась, однако в том, что касается аристократичности осанки, манер и сохранения традиций, лорд Пайборн не мог сделать лучшего выбора.

Джон пододвинул кресло с гербом на спинке, маркиза уселась, и слуга удалился.

Благородный супруг напыщенно произнес:

— Прошу извинить меня, маркиза, за то, что пришлось просить вас покинуть будуар и оказать мне честь, уделив некоторое время для беседы в кабинете.

Не следует удивляться, что их милости выражались столь возвышенным стилем, даже оставаясь наедине. Таковы правила хорошего тона. К тому же высокородные супруги прошли старинную дворянскую школу «напудренных париков». Никогда им не пришло бы в голову снизойти до повседневной фамильярной легкой беседы, которую Диккенс[151] так метко окрестил «вздорной болтовней париков».

— К вашим услугам, маркиз, — отвечала леди Пайборн. — Что вы желаете знать?

— Мой вопрос, маркиза, потребует от вас некоторого усилия… вам придется напрячь память.

— Я вас слушаю…

— Маркиза, вы, наверное, помните, что вчера, около трех часов пополудни, мы с вами покинули замок и отправились в Ньюмаркет, чтобы посетить господина Лэйрда, нашего адвоката?

— Да, действительно… вчера… во второй половине дня, — ответила леди Пайборн.

— И если мне не изменяет память, наш сын, граф Эштон, сопровождал нас в коляске?

— Да, он был с нами и сидел напротив.

— А оба лакея находились на запятках кареты?

— Да, как положено.

— В таком случае, маркиза, — продолжал лорд Пайборн, утвердительно кивнув головой, — вы, конечно, помните, что у меня был с собой бумажник с документами, имеющими отношение к процессу, которым нам угрожают прихожане…

• Предыдущая
• 45/91
• Следующая