Юмор начала XX века [сборник] - Аверченко Аркадий Тимофеевич - Страница 11

• Предыдущая
• 11/47
• Следующая

XVI

НЕБО ХМУРИТСЯ. БУРЯ. ГРОМОВ В ОПАСНОСТИ — Что это вы тут сидите в одиночестве? — раздался над пыльной поникшей девицей музыкальный голос Громова. Девица вспыхнула и оживилась. — Так, знаете. Я люблю одиночество. — Одиночество развивает меланхолию. А молодая хорошенькая девушка не должна быть меланхоличной. — Удивительно, — кокетливо поежилась барышня. — Все вы, мужчины, говорите одно и то же. — Но ведь мужчины же не виноваты, что вы хороши. Миллионы людей говорят, что солнце прекрасно. Разве они надоели солнцу своими восторгами? — Куды вы сейчас спешили? — зарделась барышня. — В ту комнату. Там висят хорошие картины. Хотите посмотреть? — Но там, кажется, никого нет! — А вы боитесь меня? — О, я ведь знаю вас, мужчин… Хотя, впрочем, вы кажетесь мне порядочным человеком. Пойдемте. Она встала и уцепилась рукой за локоть Громова с такой энергией, с какой утопающий среди открытого моря хватается костенеющими руками за обломок мачты. — Вот вам картины, — благодушно указал Громов. — Видите, какие. — Да, хорошие, — подтвердила барышня. — Если бы я был художником, я написал бы с вас картину. — Что же вам так во мне нравится? — спросила барышня, поправляя дрожащей рукой вылезшую из невидимого тюфяка паклю на голове. — Какие волосы! — дрожащим от страсти голосом прошептал добрый до самоотречения Громов. — Ваши губы… О, эти ваши губы! Я хотел бы крепко — крепко прильнуть к ним… Так, чтобы дух захватило. О, ваши розовые губки!.. — Вы не сделаете этого, — пролепетала барышня, закрывая лицо руками. — Это было бы так ужасно!.. — Я не сделаю? О, плохо ж вы меня знаете! Страсть клокочет во мне… Я… Он безо всякого усилия оторвал от лица руки барышни, запрокинул ее голову и действительно впился своими горячими красными губами в ее бледные увядшие губы. — Что вы делаете, — прошептала барышня, обвивая руками шею Громова. — Что ты делаешь, мой дорогой… как тебя зовут? — Васей. — …Дорогой Вася… Разве можно позволять себе это сейчас? Потом, после свадьбы… Когда мы останемся вдвоем. Громов вдруг обмяк, обвис в цепких объятиях, как мешок, из которого высыпался овес. — Свадь…ба? Какая свадьба? — Наша же, глупенький. Имей в виду, что до свадьбы я позволю тебе целовать только кончики моих пальцев… — По… почему свадьба?! Я не хочу… Девица вдруг откинулась назад и с пылающим лицом воскликнула тоном разгневанной королевы: — Милостливый государь! Я — девушка… И вы меня целовали. Вы мне говорили вещи, которые могут говорить только будущей жене!! Колени Громова сделались мягкими, будто были набиты ватой. — Я… больше не буду… Простите, если я что?нибудь лишнее… позволил. Девица толкнула его на диван, сама уселась рядом и, прижав свое пылающее лицо к его щеке, миролюбиво сказала: — Лишнее? Почему лишнее? Если человек любит — ничего ни в чем нет лишнего… С глазами, устремленными в одну точку, застыл на месте неопытный благотворитель Громов. А она терлась щекой о его плечо и шептала на ухо: — Ах, какое у нас будет гнездышко. Я уже сейчас вижу его… Прямо из передней — столовая. Налево твоя комната. Направо гостиная. Ты голубой цвет любишь? Голубая. Ты знаешь?.. Я думаю обойтись одной кухаркой: стирать пыль или какие?нибудь другие мелочи я буду сама. Правда? О, я не разорю тебя, не бойся. И нежным поцелуем в потускневший, закатившийся, как у недорезанной курицы, громовский глаз она закрепила это заманчивое обещание…..……………………………………… ………………………………………………………… Глава

XVII

ШТОРМ. ГРОМОВ ИДЕТ КО ДНУ Лицо Клинкова, когда он подошел к выскочившему из комнаты Громову, сияло весельем и лукавством. — Как ты думаешь, Подходцев заплатит мне рубль за проданную блондин… Боже, что с тобой такое? — Она… там… — утирая мокрый лоб, простонал Громов, — женится на мне… Уже… почти женилась… Клинков — что же это такое? Есть же ведь полиция, суд, могут же они за меня заступиться. Любишь, говорит, голубой цвет — гостиная будет голубая, не любишь — будет красная… — Милый… Громов! Опомнись. Что она там с тобой сделала? Ты поцеловал ее? — Ну да. А она… За их спиной раздался веселый голос: — Где он тут, этот ловелас, этот покоритель сердец?! А! Вы тут, шалунишка. Здравствуй, Вася. Очень приятно познакомиться. Сестра мне все рассказала. И как это все у них быстро… Ну, поздравляю. Она хорошая баба, без штук. А я вам даже столовый буфет подарю — у меня есть очень хороший буфет. — Что вам нужно, милостливый государь? — сурово спросил Клинков. — Мне? Да вот обниму только шурина, поцелую, да и пойду себе. Много ли мне надо. Он схватил Громова в объятия, скомкал его, как тряпку, лизнул где?то между глазом и ухом, опустил на пол и понесся дальше с сияющим лицом. А в углу громовская барышня, окруженная кольцом гостей, что?то оживленно и радостно рассказывала. Бледный, с трясущейся нижней губой вылетел из этого кольца Подходцев и, скользнув к прятавшимся за портьерой Громову и Клинкову, быстро сказал: — Клинков! Уводи Громова во что бы то ни стало! Можешь даже опрокинуть кого?нибудь, кто станет на дороге. А я буду в арьергарде задерживать гостей. Бегите через спальню. Вы куда, молодой человек? Что? Поздравить? Осади назад, мерзавец, а не то я тебе сломаю позвонки! Клинков схватил Громова за руку и, в то время как Подходцев широкой грудью сдерживал напор ликующих гостей, повлек испуганного жениха к выходу через спальню. Они уже были почти в безопасности, как вдруг из?за дивана вынырнул невидимый дотоле старик с сивым лицом, схватил маленького Громова за шею и, как орел когтит ягненка, повлек Громова за собой. Клинков ринулся за ним, но нахлынувшая толпа торжествующих гостей отделила его от похищенного Громова… Молча, в бессильной ярости стояли плечо к плечу Клинков и Подходцев и из?за спины гостей, остолбенелые, могли любоваться на такую сцену: сивый старик держал Громова под руку, по другую сторону сивого старика стояла барышня с паклей на голове, и сивый старик растроганным голосом говорил такое: — Господа! Все здесь, включая и хозяина дома, — наши друзья и знакомые!.. Так порадуйтесь же вместе с нами на счастье этих двух дорогих моему сердцу сердец. Господин Громов сделал нынче моей дочери предложение, и я предлагаю выпить за их здоровье и счастье. От имени Громова (не правда ли, Вася?) объявляю всем, что кто откажется приехать на бракосочетание — всех троих нас кровно обидит… Ура! Громов отыскал глазами лица двоих своих друзей и кротко, печально им улыбнулся: так улыбались христианские мученики, вытолкнутые в дверь на арену цирка, перед пастью тигра… В глубоком отчаянии, пошатываясь, вышли оба друга в коридор, не в силах будучи вытерпеть этого зрелища. — Клинков! — простонал Подходцев. — Ведь это что же?!! Катастрофа? И сердце Клинкова подсказало ему единственно возможное утешение: — Ничего, Подходцев. Она уже старая: может быть, скоро умрет. А из зала неслись крики “ура” ликующих от неизвестной причины гостей и стучали бокалы, как комья земли, осыпавшиеся на отверстую могилу кроткого, доброго Громова. На улице светало. Было сыро. Было холодно. Глава

XVIII

ПОХОРОНЫ ГРОМОВА. СЕМЕЙНОЕ ВОРКОВАНИЕ Читателями уже, вероятно, замечено, что автор по складу своего характера с большим удовольствием обращает взор свой на яркие, солнечные стороны жизни, избегая теневых печальных сторон. Именно поэтому история женитьбы Громова освещена только вскользь — до того это было грустное, мрачное событие… На бракосочетание беднягу вели, как на казнь, и сходство это еще усугублялось тем надежным зловещим эскортом, которым был окружен жених: по бокам сивый старик — отец невесты — и развязный брат, сзади — тетка, говорившая таким густым басом, что даже бесстрашный Подходцев поглядывал на нее с некоторым уважением… Свадебный пир больше напоминал погребальную трапезу, жених сидел около невесты, как придавленный дубовым бревном, а Клинков и Подходцев молча вливали в себя вино непрерывной струей, но не пьянели… На середине пира Клинков встал и произнес двусмысленный тост, пожелав невесте долголетия: — Дай Бог, — дрожащим от искренних слез голосом возгласил он, — чтобы вы, дорогая Евдокия Антоновна, прожили много — много лет, так… года три — четыре. — Значит, вы хотите, — мрачно возразил развязный брат, — чтобы моя сестра умерла через три года? — О, дорогой Павел Антонович, — с готовностью ответил Клинков, — я ведь основываюсь на возрасте. Чтобы замять этот разговор, кто?то из гостей поднял бокал и крикнул: — Горько! — А еще бы! — подхватил угрюмый Подходцев. — Правильно сказали, многоуважаемый Семен Семеныч! Еще бы не горько. — Я не Семен Семеныч, а Василий Власич, — поправил аккуратный гость. — Что вы говорите! Никогда бы не сказал по первому впечатлению! Итак, господа, — горько. Очень горько! — Поцелуйте жениха, — подсказал невесте Василий Власич. Подходцев прорычал: — Так ему и надо — не женись! Поднялся шум, крик, чем Подходцев и Клинков, раздраженные, со слезами бессильного бешенства на глазах, и воспользовались, чтобы скрыться, а родственники еще плотнее обсели бедного кроткого Громова, так что он, затертый ими, как бриг северными льдами, накренился набок и тихо примерз к своей съеденной молью невесте. Прошло три дня со времени этого тяжкого бракосочетения… Все это время унылый муж бродил по комнатам, насвистывал мелодичные грустные мотивы, хватался за дюжину поочередно начатых книг и даже “прижимался горячим лбом к холодному оконному стеклу”, что, по терминологии плохих беллетристов, является наивысшим признаком скверного душевного состояния. Вечером третьего дня Громов вышел в переднюю и стал искать свою шляпу. Сзади послышалось воркование жены: — Куда ты? куда ты, моя куколка? — К товарищам пойду. — К каким там еще товарищам? Какие такие еще товарищи? — Разве вы не знаете их, Евдокия Антоновна? Мои друзья. Клинков и Подходцев. — Что — о? Идти к этим пьяницам и пошлякам, которые позволяли себе говорить обо мне такие гадости?! Громов поднял на нее кроткие, молящие голубые глаза: — Я попросил бы вас, дорогой друг, Евдокия Антоновна, не обижать моих товарищей. Мне это очень больно… — Подумаешь, нежности какие! Две подозрительные личности, без всякого налета аристократизма — да я же еще должна молчать… Не пущу я тебя к ним! Голос Громова сделался еще тише, еще музыкальнее: — Очень прошу вас, не удерживайте меня. Мне очень нужно. — Зачем?! Пьянствовать? И совсем тихо, будто проглатывая что?то жесткое, пролепетал Громов: — В наших отношениях это было не главное… — А что же, что было главное? Что они издевались над тобой, да жили на твой счет — это главное? Голубые, сияющие добротой глаза Громова как?то потемнели, сузились. Он сделал усилие, проглотил что?то жесткое, царапавшее глотку, и вдруг — бешенный звериный рев, как гром небесный, исторгся из груди его: — А — а, рр — р — р!!! Заткни свою глотку, старуха, или я тебе заткну ее раз и навсегда этим зонтиком!! Голову отгрызу тебе зубами, если еще раз пикнешь что?нибудь о Клинкове и Подходцеве!!! Поняла? У Громова было такое лицо, скрюченные руки его с такой экспрессией потянулись к горлу Евдокии Антоновны, что она, бледная, в предсмертной тоске, тихо попятилась к вешалке и забилась там между пальто и накидками. Молчали оба долго. Потом она, выглядывая из?за какой?то ротонды, прохрипела тихо и подавленно: — С ума ты сошел, что ли? — Еще нет! Скоро сойду, вероятно… Ты! Ты, как ведьма, вскочила на меня, оседлала, дала пинка, и я побежал, подстегиваемый твоим сивым старикашкой — отцом и каторжным братом… Что ж… (он криво улыбнулся) и побегу… Я уже человек погибший… Но если ваши нечестивые уста скажут хоть слово о Подходцеве и Клинкове — я тебя сброшу с себя, а твоего старичка и братца исковеркаю, как пустую коробку из?под спичек. Поняла? — Ты… нас… хочешь… убить? — пролепетала Евдокия Антоновна трясущимися губами. Но Громов был уже спокоен, как летняя зеркальная вода на реке. Глаза его сияли по — прежнему, а тихая улыбка застыла на пухлых губах. Он почистил рукавом шляпу и благодушно сказал: — Итак, значит, дорогая Евдокия Антоновна, я пойду к Подходцеву и Клинкову и вернусь поздно вечером. К ужину меня не ждите. Она вышла из?за вешалки и, цепляясь за его рукав, пролепетала: — Скажи… ты часто так… будешь уходить? Глубокая гнетущая печаль покрыла темным крылом лицо Громова. — О, нет… Это, вероятно, последний раз. Я для них человек конченый — для чего я им? Я бы и сейчас не пошел, если бы Клинков не был сегодня именинником. Он грустно улыбнулся. — Каждый год он добросовестно об этом забывал, и каждый год я ему напоминал об этом… Напоминаю в последний раз. И через минуту его легкие шаги и печальный свист послышались уже внизу лестницы. Евдокия Антоновна долго стояла у вешалки, сжав голову руками, будто сдерживая вылезшую из невидимого тюфяка паклю бесцветных волос, и о чем?то напряженно, мучительно думала… Глава

• Предыдущая
• 11/47
• Следующая