Кот Дика Данкермана - Джером Клапка Джером - Страница 2

Я выдавил да себя смешок, но странное чувство не оставляло меня. Я попросил Дика, откуда у него этот кот.

— Он сам ко мне пришел, — ответил он. — Случитесь это поздно вечером, с полгода тому назад. Я потерпел полный крах Премьеры двух моих пьес — а я возлагал на них большие надежды — с треском провалились, одна за другой. Да ты их помнишь. Абсурдно было думать, что найдется еще какой-нибудь дурак-директор, который захочет иметь со мной дело. А папаша Уолкотт прямо заявил, что готов войти в мое положение и освобождает меня от данного ему слова жениться на его дочери, а посему я могу считать себя свободным; он же просит меня лишь об одном — впредь не морочить девушкам голову. Я пообещал. Я остался один на воем белом свете и по уши в долгах. Надеяться было не на кого и не на что. Не скрою, в тот вечер я решит свести счеты с жизнью Я зарядил револьвер и положил его на стол. Я стал вертеть его и так, и этак, как вдруг услышал, что кто-то скребется в дверь. Сначала я не обратил на это внимания, но царапанье становилось вое настойчивей, и я наконец не выдержал и открыл дверь, чтобы посмотреть, в чем там дело. И тут вошел он.

Кот взгромоздился на стол, уселся рядом с заряженным револьвером и уставился на меня. Я откинулся на спинку стула и уставился на него. Так мы и смотрели друг на друга. А тут прислуга приносит мне письмо. Из него я узнаю что какого-то типа, проживавшего в Мельбурне, про которого я и слыхом не слыхивал, насмерть забодала корова Согласно завещанию, все его состояние, оцениваемое в полторы тысячи фунтов, переходит в собственность одного моего дальнего родственника, а тот, как на грех, благополучно отдал Богу душу полтора года тому назад, и иных наследников, кроме меня, у него нет, так что извольте надлежащим образом оформить вступление в права собственности. Я спрятал револьвер в ящик.

— А ты не одолжишь мне его на недельку? — спросил я, поглаживая кота, лежащего у Дика на коленях. Зверь ласково замурлыкал.

— Как-нибудь одолжу, если он, конечно, согласится, — шепотом ответил Дик, и я почему-то пожалел о своих словах, сказанных в шутку.

— Я стал разговаривать с ним, как с человеком, — продолжал Дик, — Я советовался с ним по всем вопросам. Я считаю, что последнюю пьесу мы писали в соавторстве, причем моего там совеем мало.

Я подумал, что Дик сошел с ума. Но рядом с ним сидел огромный котище и пристально смотрел мне в глаза. Я понял, что ошибаюсь, — Дик совершенно нормален. История заинтриговала меня.

— Пьесу я написал в духе реализма, — продолжал Дик. — Я нарисовал неприглядную картину жизни той прослойки общества, которую я каждодневно наблюдал и знал досконально. Художественных достоинств в пьесе было хоть отбавляй, я это великолепно понимал; но по части сборов она ни на что не годилась. На третий день после появления Пирамида я решил ее перечитать и кое-что поправить. Пирамид сидел на ручке кресла и внимательно следил за тем, как я перелистываю страницы. Казалось, он читал вместе со мной.

В этой пьесе я превзошел самого себя, Каждая строка сочилась правдой жизни. Я читал с наслаждением. Вдруг я услышал чей-то голос:

— Очень идейная вещь, мальчик мой, очень идейная; тут ничего не скажешь. Теперь надо все поставить с головы на ноги. Замени обличительные монолога на благородные сентенции; твой заместитель министра иностранных дел — личность малоприятная, так пусть он умрет в последнем акте вместо того йоркширца, которого все же жалко; у тебя там есть падшая женщина, любовь к герою должна преобразить ее, наставить на путь истинный, но герою она ни к чему — так пусть же она па исправлении убирается куда-нибудь- подальше заниматься попечительством о бедных, облачившись во все черное. Вот тогда пьесу примут к постановке.

Я вскипел и уже было собрался с кулаками наброситься на непрошеного критика. Разбор был весьма профессиональный, чувствовалось, что незнакомец не чужд театрального дела. Но, оглядевшись, я никого не увидел — в комнате были только мы с котом. Двух, мнений быть не могло — я разговаривал сам с собой, однако не узнавал собственного голоса.

— По исправлении! — презрительно хмыкнул я. До меня все никак не могло дойти, что я спорю сам с собой. — Такую только могила исправит. Вскружила несчастному парню голову и погубила его.

— И погубит пьесу. Ее величество Британская Публика не поймет, — возразил незнакомый голос. — Герою английской пьесы вскружить голову невозможно. Он может почитать, обожать, преклоняться, но никак не сгорать от страсти. Не знаете вы, сударь, канонов своего искусства.

— Да и как она может исправиться? — не сдавался я, — Поди сам поживи лет этак тридцать в атмосфере греха, подыши ее воздухом — посмотрю я на тебя!

— Я, может, и не исправился бы, но она должна, — глумливо ответил мне голос. — Пусть она услышит орган.

— А как же художественная правда? — запротестовал я.

— Удачи тебе не видать, — констатировал незнакомец. — Все твои высокохудожественные пьесы обречены на провал; через несколько лет тебя забудут. Так дай же миру то, чего он ждет от тебя, и получи с него то, что тебе причитается. Если, конечно, хочешь жить по-человечески.

Я усадил Пирамида рядом с собой и принялся за работу. Пьеса была написана фактически заново. Порой из-под пера вылетала совсем уж несусветная чушь, но я лишь ухмылялся и ничего не вымарывал. Герои у меня не разговаривали, а изрекали сентенции. Пирамид довольно мурлыкал. Живых людей в пьесе не осталось, их место заняли марионетки, но они делали все как надо — я ориентировался на даму с лорнеткой из второго ряда бенуара. Что вышло — сам знаешь: старик Хьюсон считает, что пьеса выдержит пятьсот представлений.

— Но самое страшное, — закончил свою речь Дик, — что мне ни капельки не стыдно; более того, я доволен.

— Так кто же, по-твоему, это животное, — рассмеявшись, спросил я, — злой дух, что ли? — Способность рассуждать вернулась ко мне; кот, заскучавший от наших разговоров, прошествовал в соседнюю комнату, сиганул в окно, и его застывшие зеленые глаза больше не гипнотизировали меня.

— А ты поживи с ним месяцев этак шесть, тогда сам поймешь, — ничуть не обидевшись, ответил Дик. — Да я не один такой. Знаешь пастора Вайчерли, знаменитого проповедника?

— Лично представлен не был — в церковных кругах я не вращаюсь, — ответил я, — но слыхать, конечно, слыхал. А что с ним приключилось?

— Он был помощником священника в нищем приходе где-то в Ист-Энде, — продолжал Дик. — Десять лет стучался он в сердца отчаявшихся людей, жил в бедности, и никто его не знал. Словом, это был настоящий праведник — они порой встречаются и в наш меркантильный век. И что же? Он вдруг основал новую секту и сейчас проповедует в Южном Кенсингтоне. У него собственный выезд — пара чистокровных арабских жеребцов, одевается он с иголочки. Он заходил ко мне на днях по поручению княгини… Они собираются дать благотворительный спектакль в пользу нуждающихся священников и хотят поставить мою пьесу.

— И Пирамид, конечно же, выразил свое неудовольствие, — предположил я не без ехидства.

— Отнюдь, — ответил Дик, — Как я понял, эта затея пришлась ему по нраву. Видишь ли, как только Вайчерли ступил на порог, кот тут же подбежал к нему и стал тереться об ноги. Тот нагнулся и почесал ему за ушком. — Надеюсь, ты понял, что это может означать, — добавил он, странно улыбаясь.

— Можешь не продолжать. Я все понял, — ответил я. На какое-то время я потерял Дика из виду, хотя много о нем слышал: он шел в гору и становился ведущим драматургом современности. О Пирамиде я уже было и думать забыл, но однажды я зашел к одному знакомому художнику — он наконец-то выполз из мрачного леса борьбы за существование на солнечную опушку славы. В темном углу мастерской горели два зеленых глаза, и они мне показались знакомыми.

— Разрази меня гром! — воскликнул я, подойдя поближе и присмотревшись. — Ведь это же кот Дика Данкермана!