Голубой человек - Лагин Лазарь Иосифович - Страница 6

• Предыдущая
• 6/72
• Следующая

Он оказался на верхней из шести ступенек, спускавшихся в подвил.

Хилая керосиновая лампа с закопчённым стеклом и полуобгоревшим самодельншм, абажуром из толстой синей сахарной бумаги низко свисала над сапожницким верстаком, заваленным нехитрым инструментом и обрезками кожи. В почти неразличимом в полумраке углу теплилась розовая лампадка.

Верстак примостился у подоконника, сплошь заставленного, рядами колодок. Окно было черно. Видно, луна ушла за тучи.

За верстаком сидел тщедушный человек лет тридцати с небольшим, с рыжими франтовато закрученными усиками под тонким и длинным носом. Меж острых колен рыжеусого торчала железная «нога». На нее был надет блестевший, лаком черный и тоже остроносый дамский ботинок с очень длинными голенищами, застегивающимися десятка на полтора пуговок-горошинок. Ботинок, по-видимому, проходил последнюю стадию отделки.

– Здрасьте! – ехидно приветствовал рыжеусый Антошина. – Как поживаете?.. Погуливаем?

– Вы меня, пожалуйста, ради бога, извините, – проговорил Антошин, чувствуя себя в высшей степени неприятно, – меня сюда насильно втолкнули… Я…

– Я б тебя втолкнул! – с неожиданной страстью отозвался рыжеусый. – Я б тебя, антихриста, в землю втолкнул!.. Чего стоишь как статуй!..

Начав с шепота, он последние слова произнес с такой яростью, что за ситцевым пологом, отделявшим от мастерской жилую часть подвала, кто-то проснулся, зашевелился на трескучей деревянной кровати.

Нет, конечно, Антошин все еще не совсем очухался от своей дремоты. Иначе он, не вступая в пререкания с этим бешеным сапожником, повернулся бы и ушел.

– Позвольте, – начал было он.

– Я тебе позволю! – вовсю раскричался сапожник. – Ты что? Нажрался вина?.. Спрашивается: где? И на какие денежки?.. Значит, как на хлеб, так у тебя нету, а как на вино, так находятся!..

Из-за полога выглянула молодая темноволосая женщина с крохотными стеклянными сережками в красивых ушах.

– Чего орешь? Чумной какой-то. Ну бык, ну форменный бык!..

За ее плечом, как чертик из коробки, возникла взлохмаченная огненно-рыжая девчонка лет девяти. Услышав насчет быка, она фыркнула и подмигнула Антошину. Дескать, не робей, парень! За моей маманей не пропадёшь! Мать незло прикрикнула:

– Брысь под одеяло!.. Шурка!.. Я кому говорю!.. И девчонка исчезла, тоже как чертик.

– Вы не очень вежливы, – сказал Антошин рыжеусому, повернулся, открыл дверь, чтобы уйти. – Человек перед вами извиняется, а вы на него, кричите. Будьте здоровы!..

– Не студи помещение, Егор! – миролюбиво промолвила жена рыжеусого, не повышая голоса. Голос у нее был низкий, красивый контральто. Антошин, как участник, хорового кружка, оценил его раньше, чем до его сознания дошло, что и эта совершенно незнакомая женщина, как и давешний старик, назвала его Егором. Это становилось интересным. Видимо, он очень похож на какого-то Егора. И, видимо, именно против того, неизвестного Антошину Егора и направлено все раздражение рыжеусого сапожника. – Куда ты? – удивилась она, видя, что Антошин взялся за дверную ручку. – Ты оставайся. Ничего тебе не, будет.

– Не студи помещение, дьявол! – заорал совершенно вне себя сапожник, в два прыжка настиг Антошина, – схватил его (совсем как тот старик) левой рукой, а правой, в которой тускло поблескивал лаком новенький ботинок, замахнулся, но от удара все же удержался: как бы не испортить заказную вещь. – Ты что? Ты куда снова собрался?.. Тебе что здесь, гостиница «Славянский базар»?.. Захотел – пришел, захотел – ушел? А?.. Валенки! – заскрипел он зубами. – Ты почему с валенок снег не сбиваешь? Мне тебе, что ли, веник подавать?!

– Какие валенки? – с отвращением отвечал Антошин, отталкивая разбушевавшегося сапожника, и вдруг окаменел: вместо добротных коричневых туфель на толстой каучуковой подошве на его ногах болтались не по ноге просторные старые, подшитые валенки. Вместо пальто на нем благоухал прелой овчиной старый-престарый, весь в заплатах полушубок. Вместо выходного темно-коричневого костюма, в котором он собирался встречать с Галкой Бредихиной старый Новый год, вместо белоснежной нейлоновой сорочки с модным полосатым галстуком, на нем висели несусветные отрепья: старая заплатанная-перезаплатанная розовая ситцевая рубаха, подпоясанная каким-то шнурком с кисточками, пестрядинные штаны, сшитые много лет назад на куда более плотного мужчину… Значит, его каким-то образом успели раздеть и переодеть в эту рвань, пока он дремал там, на лавочке. А ему спросонок казалось, что его только дергают и теребят за плечо… Одежда и туфли что? Это все дело наживное. А вот как он сейчас вернется в таком виде домой? Как он покажется на глаза лифтерше, не говоря уже о родиых?..

Пока Антошин приходил в себя от этого страшного удара, рыжеусый сволок его со ступенек и прижал к стене:

– Где ты пропадал, я тебя спрашиваю? Фрося с ног сбилась, искала, думала, ты уже где-нибудь убитый валяешься… Ты что в Москву гулять приехал? – Из-за полога показалась девушка лет девятнадцати. Худенькая, с миловидным, тонким и каким-то виноватым лицом. Одета она была, как если бы ее нарядили для киносъемки, – в старомодной дешевенькой шляпке со смешно болтавшейся веточкой вишенок и старенькие ботинки на пуговках и старо-, даже не старо-, а древнемодный сак с буфами на плечах.

– Я пошла, Ефросинья Авксентьевна, – сказала она показавшейся ей вслед жене сапожника. – До свиданьица вам, Степан Кузьмич. – Иди, Дуся с богом, ласково, с оттенком собалезнования отвечала ей Ефросинья Авксентьевна. – Ты, милая, завтра снова приходи. Ты не стесняйся.

Степану Куэьмичу было не до Дуси. Ой ей только дружелюбно мотнул головой и снова принялся за Антошина:

– Киятры мне здесь разводить собираешься, а? А госпоже Зубакиной через два часа на гастроли уезжать в чулочках или… или в валенках?. Мысль о том, что некая Зубакина уезжает на гастроли в валенках, привела сапожника в веселое настроение. Он поостыл и уже почти незлобиво продолжал:

– Мне, брат, нахлебников не требуется. Пока ты на работу не стал, помогай. Чем можешь помогай или катись на все четыре сторрны!

– Госпоже Зубакиной? – машинально переспросил Антошин, больше думая о том, как он в таком виде заявится домой. – То есть как это госпоже Зубакиной?..

– Забыл? Может, для тебя госпожи Зубакиной мало? Может, тебе, таракан запечный, государыню императрицу подать?

Он завернул в тряпицу тот ботинок, которым только что чуть было не ударил Антошина, и еще один ботинок сунул в руки ошеломленно Антошина, который чувствовал себя, как в дурном сне. – И чтобы одна нога здесь, а другая там!.. Значит, двигай прямо в меблирашки. Только не с парадного, а то с тебя станется. Взойдешь с черного хода на второй этаж и спросишь у горницной, где тут помещается госпожа Зубакина. Постучишься, только аккуратненько, со всей деликатностью. Понял? И скажи, хозяин, мол, не велел без денег ворочаться. Мол, хозяин меня убьет, ежели я без денег вернусь. Хозяину, мол, завтра с утра за квартиру платить. Понял?. Нет, ты мне подтверди что понял!

– Понял, – пробормотал Антошин, не очень понимая, чего от него хотят.

– Ну, вот и хорошо, что понял, – уже совсем миролюбиво заметил сапожник. С нее получить восемь рублей семьдесят пять копеек. Даст девять твое счастье. Получишь с того лишнего четвертака гривенник. Только я очень сомневаюсь, чтобы она дала четвертак на чай. Скупа баба! Это при таких заработках, а жила, форменная жила. Главное, она будет сулиться потом рассчитаться за штиблеты, а ты ей одно: «Хозяин не велел без денег ворочаться»

– Это кто хозяин? – дошло наконец до Антошина.

– Кто хозяин, кто хозяин! – снова вспыхнул сапожник. – Я хозяин. Вот как дам тебе в рыло!..

Он собирался вылить на недоуменно оглядывавшегося Антошина новый поток оскорблений, но Ефросинья лениво, чувствуя свою власть над мужем, остановила его:

– Не трожь его, Степан Кузьмич. Парень третий день: из деревни. Темный. Не приобык еще. – Так ведь я, Фросечка, не: двужильный – снова притих сапожник. У меня ведь тоже имеется нервная система. У людей Новый год, а ты ковыряйся шилом да постукивай молоточком, ковыряйся да постукивай…

• Предыдущая
• 6/72
• Следующая