Миллионы, миллионы японцев... - Шаброль Жан-Пьер - Страница 3
- Предыдущая
- 3/63
- Следующая
Однако не прошло и часа после моего приземления, как изъясняться по-французски стало для меня мучительно трудно, постепенно французский язык начал звучать в наших устах тускло и глухо и вовсе не помогал понимать друг друга. Мадам Мото бесконечно извинялась: найти квартиру, достойную меня, невозможно — отели Токио переполнены, и подходящее жилье я получу только завтра... В первую ночь на японской земле мне придется довольствоваться скромной частной квартирой...
В смущении моих хозяек я не усматривал ничего, кроме проявления пресловутой традиционной вежливости японцев. Чтобы не остаться у них в долгу, я принялся объяснять, что слишком любопытен, слишком взбудоражен, чтобы думать о сне; наоборот, я мечтаю просто погулять по улицам ночного Токио. И это была сущая правда. В конце концов меня поняли — я почувствовал это по новому приливу смущения, более глубокому, чем первый, который я вызвал у тети Мото и ее племянницы Ринго.
Аэродромная таратайка высадила нас на мрачном перекрестке перед центральным вокзалом. Мото-сан и Ринго-сан по-японски держали совет — бесконечный, невеселый... Вдруг они с криками радости и жестами энтузиазма схватили оба мои чемодана и стали толкать меня вперед.
* * *
Мне пришлось опустить голову, чтобы не задеть гирлянду платков с мрачными черными иероглифами. Дальше мне не позволил ее поднять свод лестницы, круто спускавшейся в подвал (собственно, до обратного самолета мне редко удавалось выпрямиться во весь рост). Моему взору открылся погребок в виде коридора с деревянной стойкой во всю длину, перед ней — табуреты, а сзади — повара. Я ожидал, что попаду в злачное место, а оказался в доступном ресторане.
На подносе, сплетенном из ивовых прутьев, мне принесли дымящийся свиток — влажную махровую салфетку. Повара и клиенты, повернувшись ко мне лицом, ждали: я протер лицо, затылок, руки (в эту процедуру меня посвятил янки из России, мой спутник по самолету).
Мне подали сакэ — сильно разбавленную рисовую водку, которую пьют горячей из фарфоровой чашечки конической формы; потом валик риса, завернутый в зеленоватый лист (водоросли, но тогда я этого еще не знал), какие-то розовато-лиловые лохмотья, яйцо (мне оно показалось странно желтым!) и сосуд с соусом, в котором я должен был все размочить.
Тишина. Публика затаила дыхание. Тетя по правую руку, племянница по левую замерли и наблюдали за мной, заранее восхищаясь, стараясь не упустить ни одной подробности моего приобщения к японской кухне. Когда, начиная с сакэ и кончая соусом, передовые части собрались у меня за нёбом, я прикрыл глаза; когда же парашютисты достигли желудка, это уже был Дюнкерк, разгром, за которым почти сразу же последовал призыв 18 июня. Именно эта минута — начало моего внутреннего Сопротивления. С этой минуты при малейшем наступлении японской гастрономии в моем желудке звучали мрачные удары гонга радиостанции Лондона.
К счастью, в тот самый момент, когда передо мной встала проблема примирения вежливости с расстройством желудка, ресторан закрыл свои двери. «Наконец-то, ведь тебе давно уже рекомендуют месяц голодной диеты!» — думал я, без особого энтузиазма шагая по тротуару, пока мои дамы, не выпуская из рук чемоданов, осуществляли второй тайный сговор. Остановив такси, они водрузили мои пожитки рядом с шофером и открыли мне заднюю дверцу. Я наклонил голову и ринулся в машину между двумя абсолютно синхронными поклонами.
Такси — машина японского производства, малолитражка марки «Принс», что означает «Версаль» (уж в автомобилях-то я разбираюсь), — не спеша катило вперед.
Мадемуазель Ринго, опершись на мои чемоданы, заговорщически перешептывалась с шофером. Мадам Мото на французском языке, который все больше становился мне чужим, с грустью доверялась мне... Она каялась, и до моего сознания постепенно дошло — в чем: признание, которое ей так трудно было сделать, сводилось к суровой правде о том, что ночная жизнь Токио оканчивается ровно в одиннадцать.
Вдруг шофер издал победный клич, означавший, по-видимому, что-то вроде «Эврика!». Он рванул такси так, словно выстрелил из пистолета. Юную Ринго отбросило и вдавило в спинку сиденья, а ее тете на колени свалился чемодан. Когда контакт с мостовой был восстановлен, я потирал свою первую шишку из японской серии. Стиснув зубы, вцепившись в сиденье, я соображал, что это было — переезд через железную дорогу, поломка руля или оси, приступ белой горячки или подземный толчок. Мы обгоняли поток автомобилей с неположенной стороны... Встречные машины внезапно появлялись, точно чудовища, и устремлялись прямо на нас, нещадно слепя фарами. Меня забыли предупредить, что в Японии движение левостороннее и при включенных фарах.
При торможении чемодан водворился на свое место, Ринго выпрямилась, выставив подбородок вперед, а я не набил вторую шишку только потому, что ударился тем же местом. Шофер, помогавший нам выйти и выгрузить вещи, стоял, гордый, точно Кристофор Колумб.
Сказочные неоновые спагетти выписывали в ночном небе два слова «Елисейские поля».
Этот Супердюпон-Бастилия — единственное заведение Токио, открытое до двух часов ночи, а сейчас было всего час сорок пять. «Жизнь прекрасна!» — казалось, говорили мои дамы, сияя, и тыкали мне в нос ручные часы. Они не ошиблись — тут нашлось пиво и сосиски.
Здесь я впервые увидел фольклорных японок в традиционной одежде — кимоно, как будто их вырезали из обоев в детской. У крупных, нагримированных, как для сцены, женщин глаза не были раскосые — может, то были англичанки. Они подходили к столикам, но мой обходили стороной: за ним уже сидели женщины. Если отбросить эту подробность местного колорита, можно было подумать, что сидишь вечером в кафе «У двух китайских болванчиков», а девицы переборщили, накладывая тушь вокруг глаз.
* * *
Четверть часа спустя второе такси-кенгуру сбивало масло из сакэ и пива, крошило в икоту возобновившиеся извинения мадам Мото за неудобства, которые мне придется испытать в первую ночь. Я без огорчения представлял себе диван, постланный, например, в библиотеке или курительной комнате продюсера, — нетрудно простить это неудобство славному человеку, который из чистого доверия оплачивает ваше путешествие в Токио.
Едва мы расплатились, как такси, словно катапультированное, рванулось вперед, перемахивая через выбоины, трамвайные пути и временный мостик над канализационной траншеей.
Мы находились посередине широкой невзрачной улицы, где не было ни малейших признаков особняка продюсера. Как и при каждой пересадке, я схватил свои чемоданы. Желающих опередить меня не оказалось, а мои дамы даже прошли впереди меня — впервые: плохие манеры усваиваются быстро. Отбивая чемоданами лодыжки, я поспешил за ними по ухабистым улочкам мимо деревянных домишек, пустырей — стоянок автомашин, складов утильсырья и ящиков. В нос мне ударили запахи разлагающихся отбросов — это был задний двор ресторана, где стоят контейнеры для мусора.
Калитка в дощатом заборе, узкий коридор — вполне подходящий фон для выступления Воробышка — Эдит Пиаф. Мадемуазель Ринго толкнула раздвижную перегородку и сбросила свои танкетки; тетя Мото подала мне знак следовать ее примеру и тоже снять обувь. Этот неудобный обычай в странах ислама соблюдают только в мечетях, а в Японии — везде и всегда. Причем вежливость требует делать это быстро — здесь, наверное, огромный спрос на шнурки...
Прихожая, место жертвоприношения обуви, имела площадь менее одного квадратного метра, на которой еще помещались газовая плитка, раковина и целая батарея кастрюль. Две пары танкеток и мои мокасины заняли весь пол. Я прошел в носках в жилую комнату, приподнятую на несколько сантиметров и устланную циновками — знаменитыми татами. Раздвижное окно занимало почти всю стену напротив входа. Оно выходило на небольшой пустырь, куда на ночь ставили несколько грузовичков, — спать здесь можно было только между последней и первой ездкой. За оконной рамой сохли на обруче, словно призы на шесте, две пары трусиков и лифчик. Мадемуазель Ринго задернула занавески.
- Предыдущая
- 3/63
- Следующая
