За стенами собачьего музея - Кэрролл Джонатан - Страница 59

• Предыдущая
• 59/68
• Следующая

— Но что такое «язык предметов»? Я думал, Бог всемогущ! Получается, Он не знал, что так получится, когда создавал Человека?

— Бог — родитель, а не диктатор. Он очень гордится Своими детьми и питает насчет них большие надежды. В данном же случае Он понял, что Его оптимизм безоснователен, поэтому он по праву отобрал у детей Свой дар. И сделал это не потому, что они бросили Ему вызов, а потому что беспокоился за них. Они воспользовались Его даром, этой бесконечной информацией, и хотели с Его помощью изолировать себя от остального мира. Вы понимаете, каким бы это могло стать несчастьем? Если бы они довели дело до конца? Полная растрата энергии и духа. Зачем было строить, когда они могли бы употребить это знание с гораздо большей пользой?

— Например? — Мой вопрос застиг его врасплох. Он растерянно открыл и снова закрыл рот, а потом посмотрел на меня так, вроде я говорил на непонятном ему языке.

— Что вы имеете в виду?

— Как Человек мог с большей пользой употребить это свое «понимание», кроме как не создать с его помощью лучшее из всего, ему известного?

— Радклифф, главное — не создавать, а понимать. Единственное для чего вообще существует человек, это для того, чтобы попытаться понять, что такое Бог, а потом пользоваться этим знанием. В начале Бог был так уверен в наших силах, что наградил нас полным пониманием. «На всей земле был один язык и одно наречие». Человечество было способно понять все что угодно: себе подобных, ветер, козла, горы… Таким образом Бог хотел сказать: «Слушайте мир, пристально изучайте его, и он подскажет вам, как найти Меня». Но что же сделал Человек вместо того, чтобы слушать и учиться? Он решил изолировать себя. Он построил Башню, вознесшуюся над землей. Первую букву языка предметов, который только он мог бы воспринимать и понимать. А ведь если понимаешь, то и строить ни к чему.

— Спасибо, Хаз, я, конечно, рад слышать, что дело всей моей жизни просто дерьмо. Я не думаю, потому и строю. И, разумеется, то, что я построил несколько чертовски хороших зданий, ничего не значит.

— Помолчите и послушайте меня. Я отвечаю на ваш вопрос. Бог отнял дар языка и предоставил Человека самому себе. Последовавшая за этим неразбериха привела к тому, что человечество рассеялось. Но не «по всей земле», как говорится в Книге Бытия. Все осталось по-прежнему, но, когда люди перестали понимать друг друга, получилось, будто они рассеялись. — Его голос вдруг утратил силу и громкость. — Вам не скучно меня слушать?

— Нет, не скучно, просто я немного растерян. А еще я чувствую себя как мальчишка, в первый раз услышавший в воскресной школе библейские истории. — Для вящей убедительности я даже похлопал себя по лбу.

— Не волнуйтесь, я почти закончил. Если вы в растерянности, попробуйте подумать об этом так: отец хочет, чтобы ребенок научился играть на скрипке, поэтому идет и покупает ему самую лучшую, Страдивари. Но, не понимая ценности старинной скрипки, ребенок ужасно с ней обращается. Колотит ею по чему попало, бросает ее на полу и вообще где угодно. Отец знает, что ребенок очень способный и может научиться прекрасно играть, но однажды вдруг застает его за тем, что тот ковыряется скрипкой в земле. Это конец. Скрипку отбирают, а мальчишке говорят, что, если он хочет научиться играть на скрипке, он должен либо купить ее сам, либо сделать своими руками.

А теперь идет самая лучшая, самая обнадеживающая часть. Вместо того, чтобы продать Страдивари, отец просто прячет ее. Через некоторое время ребенку начинает не хватать скрипки, поэтому он действительно делает ее сам. Очень плохую, грубую, но играть на ней можно. Он занимается все больше и больше до тех пор, пока вдруг не замечает на столе ту, дорогую. Когда он спрашивает, откуда она взялась, отец отвечает, что взял ее на один вечер. Ребенок давно не видел ее и поддается на ложь. Он берет красавицу-скрипку, играет и наконец видит разницу между ней и той, самодельной.

— И папочка снова отдает ему Страдивари, и с тех пор они зажили счастливо?

— Ошибаетесь, Радклифф, Сильно ошибаетесь. Папочка позволяет ему поиграть только один вечер, а назавтра снова прячет ее. Ребенок играет все лучше и лучше, воспоминания об игре на чудесной скрипке приходят все чаще и чаще до тех пор, пока ему не перестает нравиться собственная скрипка и он уже не просто хочет, а нуждается в более хорошем инструменте. Страдивари периодически вынимается из шкафа и ненадолго дается ему, но всегда убирается обратно. Но это лишь усиливает его голод и желание играть и иметь отличную скрипку…

И на полпути земного бытия ребенок вырастает в гениального скрипача и скрипичного мастера.

— Отец так никогда и не отдал ему Страдивари?

— Нет, но он знает, что сын развил в себе достаточный потенциал, чтобы сделать скрипку не хуже Страдивари.

Я вытащил платок и высморкался.

— Вы хотите сказать, что Бог разрешает нам снова построить Башню, да?

— Да, но до сих пор этого никто так и не сумел. Подходили довольно близко, но недостаточно близко.

— Но где? Где пытались снова построить Башню? — Люди не знали, что строят, хотя и пытались. Пирамиды, Шартрский собор, Гонконгский банк…

— Гонконгский банк? Вы имеете в виду, что, построив эту свою дымовую трубу стоимостью в миллиард долларов, Норман Фостер note 77 почти воссоздал Вавилонскую башню? Вы должно быть шутите. А как же тогда насчет моей работы? Я хоть раз был к этому близок?

— Нет, но на сей раз это возможно. Когда музей будет закончен, вполне вероятно, что вам это удастся. Все признаки в наличии.

— А что такое Язык Предметов?

— Этого я вам сказать не могу.

Мы стояли и слушали тишину. Она была не то чтобы оглушительной, но довольно плотной.

— И все же я никак не могу понять, почему именно я. Ведь кругом полным-полно других противных, но талантливых архитекторов

— В основном по двум причинам. Вы потомок Нимрода, царя Сеннаара, где начали строить первую Башню и «сей начал быть силен на земле». А еще он построил Ниневию в Ассирии. Только его потомкам разрешено пытаться строить Башню.

Будучи под впечатлением того, что я оказался пра-пра-пра… царя Нимрода, я не мог не спросить о второй причине. И то, что я услышал от своего Надзирателя, заставило меня онеметь.

— Вторая причина — это то, что вы любите Бога, Радклифф. Всю свою непутевую жизнь вы ковыляли к Нему.

Вторая, третья и четвертая смерти показались бессмысленными всем, кроме нас с Хазенхюттлем. Однако, был в них смысл или нет, они вызвали все нарастающий ропот недовольства, особенно с тех пор, как местный зоолог обнаружил мертвую крысу, оказавшуюся не обычной крысой, а сильвиной — грызуном, который вымер еще пятьдесят тысяч лет назад. На нас, подобно очкастой саранче с блокнотами, обрушились люди из газет, Гринписа, музеев естественной истории, журнала «Нешнл Джиографик». Почему же такое внимание привлек мертвый зверек в десять дюймов длиной? Да потому, что, когда его нашли, он был еще жив, хотя предположительно вымер еще во времена гибели Атлантиды. Когда рабочий принес сильвину в офис и сказал, что нашел ее у штабеля досок, где несколько недель назад мы с Хазенхюттлем беседовали о Башне, зверек показался мне похожим на смесь крысы с порыжевшим на солнце ботинком. Я почти не обратил на него внимания, только спросил парня, зачем ему больная крыса. Он сказал, что с детства любит ухаживать за больными животными. Занятый своими делами, я не упомянул об этом ни. Хазенхюттлю, ни Палму. Но именно Мортон через четыре дня явился ко мне очень возбужденный и рассказал об открытии зоолога. Не будучи большим поклонником флоры и фауны, я нашел это довольно интересным, но уж никак не новостью десятилетия. Мне редко доводилось видеть Мортона столь взволнованным, и это его волнение показалось мне куда более — занятным, чем какая-то Крыса из Незапамятных Времен. Мой обычно такой спокойный друг никак не мог смириться с тем, что, когда крысу нашли, она была еще жива. Правда потом она сдохла, ио все же некоторое время пожила в двадцатом столетии.

• Предыдущая
• 59/68
• Следующая