И шарик вернется… - Метлицкая Мария - Страница 46

• Предыдущая
• 46/57
• Следующая

Шура просидела дома три дня, глядела в одну точку, не ела, не пила. А потом как очнулась — у нее ведь сын! Какое она имеет право раскисать! Поехала в интернат, рассказала про свою беду. А директриса ей:

– Вот, дурочка, расстроилась! Иди к нам нянечкой. И при Петруше будешь, и сытая. Деньги, конечно, маленькие — но все работа. И ты для нас — не чужая.

Вот и выход нашелся! Все-таки есть Бог на свете!

Андрей ушел из семьи. Случилось это через год и три месяца после их с Таней знакомства. Это время было для Тани и самым горьким, и самым сладким, но дальше так было уже невозможно — это понимали оба. Измучились — от вранья, обид, неопределенности. Каждую минуту Андрей рвался к Тане. Она его ждала — тоже каждую минуту, стояла у двери. Как он вырывался к ней, что врал, она не спрашивала. Видела только, как ему тяжело. А ей? Она тоже страдала. Неотъемлемое чувство вины — перед той женщиной, перед его дочкой. Успокоилась только, когда его бывшая вышла замуж, кстати, через полтора года после расставания. С дочкой Андрей виделся, Таня покупала ей подарки, но дома у них она не бывала. Андрей говорил — рано, а Таня и не настаивала — сама боялась, а вдруг у нее с девочкой не сложится?

А вот у Андрея с Кирюшкой отношения сложились сразу. С первого дня. Кирюшка истосковался по мужскому влиянию. Андрей целовал его на ночь, читал книжки, клеил модели бригантин, ходил с ним в музей. Кирюшка тогда увлекался Наполеоном — как всегда, с головой и с полным погружением. Поехали в Бородино — на представление. Сын был счастлив. А Таня? Странные существа — женщины! При абсолютной любви, при сумасшедшей страсти, уважении и восхищении какая-то необъяснимая, непонятная тоска, даже слезы. Почему? В чем причина? Может, просто обвыкались друг с другом? Притирались? Таня отвыкла от семьи, он привыкал к новой. Наверное, так.

Женька родила близнецов — двух мальчишек. В доме, конечно, дым коромыслом. Все валились с ног. Таня приезжала, брала мальчишек и уходила с ними в лес. Женька пару часов отсыпалась.

А вот бабушка стала совсем плоха. Почти ослепла — Женькиных малышей ощупывала руками, плакала и говорила, что хоть на Кирюшку успела насмотреться.

Малышам был год, когда она умерла.

Говорят, у кого не было бабушки, у того не было детства. У Тани была бабушка. И было детство. Бабушка ходила с ней гулять, читала ей на ночь сказки, пекла пирожки, водила в музыкальную школу и на каток.

Нет, она не была классической бабулей в белом платочке, сидящей на лавочке у подъезда, — много читала, обожала порассуждать о политике, слушала современную музыку. С ней можно было разговаривать на любые темы. Рассуждала она жестко и, казалось, бескомпромиссно. Считалось, что у нее невыносимый характер. Но на деле человеком она была мягким, душевным и очень жалостливым. Подруг — из тех, кто выжил, — сохранила с самой юности. Родня — близкая и далекая — ее обожала. Мамины подружки с ней советовались. Семье своей она служила стойко, преданно и беззаветно, на болячки никогда не жаловалась, за всю жизнь не скопила ни одного рубля — все отдавала в семью. Хлопотала на кухне с утра до вечера. В старости много болела, и опять — ни одной жалобы. Ее, уже почти слепую, не встававшую с постели, по-прежнему интересовала жизнь внуков и правнуков во всех подробностях. Ясность ума она сохранила почти до самой смерти. Таня говорила:

– Все, что есть в нас хорошего, — это от бабушки. Она научила нас в любой ситуации оставаться людьми.

Мама не обижалась, потому что это была правда.

Бабушки больше не было, и вместе с ней ушел целый мир — мамин, Танин, Женькин. Ушла целая эпоха. Они осиротели.

Спустя много лет, путешествуя на машине с уже взрослым Кирюшей, по пути в Прибалтику они заехали в маленькое местечко под Минском, где родилась бабушка. Конечно, от того местечка мало что осталось — разве что полуразрушенное здание бывшей больницы, восстановленная церквушка на пригорке, заросший ряской пруд. Поселок был тихий, полусонный. Пыльные дороги, огромные, разросшиеся по краю дороги липы, покосившиеся домишки и — старое, заросшее травой в человеческий рост кладбище, где уже, конечно, не хоронили. Через почти непролазную траву и кустарник пробрались к могилам. Вернее, не к могилам — их уже давно не было, — а к старым, покрытым мхом надгробьям, на которых уже и буквы не читались. Таня гладила шершавые камни и думала о том, что, возможно, она гладит памятник своего прадеда или прабабки.

Родни в поселке не осталось — все бежали от немцев. Обратно никто не вернулся — осели в других местах. Но все-таки здесь прошли бабушкино детство, юность, наверное, первая влюбленность. Уезжать оттуда — какая странность — не хотелось. И Тане еще долго снился тихий и пустынный городок, мягкая пыль под подошвой туфель и толстые, гудящие над высокой травой полусонные шмели.

Прошел год, как Таня и Андрей стали жить вместе, и она окончательно успокоилась, все встало на свои места. Получилась семья, получилась. Значит, не зря все страдания и терзания. Все было так хорошо, что и подумать страшно. У Андрея успешно шел бизнес — настали новые времена. Появились деньги, приличные деньги. Купили большую квартиру, сделали прекрасный ремонт, стали путешествовать, объездили на машине всю Европу, побывали в Америке. Подумывали о том, чтобы начать строить загородный дом — уже пошла на это мода. Колесили по Подмосковью, искали землю, чтобы обязательно на участке были сосны и березы.

Впервые в жизни Таня не думала о деньгах. Оказалось, что это — счастье. Нет постоянного, многолетнего стресса — на это не хватит, за то не расплатишься. И еще — деньги, как оказалось, — это свобода. Свобода, и возможности, и уверенность.

А потом заболел Кирюшка — обычный грипп. Сдали анализы, Таню вызвали к врачу. Не шла — бежала, сердце выпрыгивало из груди. Врач вздохнула и объяснила, что в крови один тревожный показатель, очень тревожный, говорящий о самом плохом. Нет, конечно, надо еще проверяться и проверяться. Куча исследований и анализов, но…

Называлось это страшным словом — «онконастороженность». Скорее всего, речь могла идти о гематологии.

Домой Таня ползла. Ползла и выла. А в квартиру надо было войти как ни в чем не бывало — Кирюшка уже мальчик большой, все поймет. Отвылась, отревелась у соседки Ленки, умылась холодной водой и с улыбкой зашла в квартиру.

– Ну что там, мам? — спросил сын.

Она махнула рукой:

– Все нормально. Не о чем говорить.

Он кивнул и пошел к себе.

Таня выпила снотворное и сказала себе, что думать обо всем они будут завтра.

Наутро, когда поднялась с кровати, увидела черную подушку. Подошла к зеркалу, вскрикнула и зажала рот рукой. На голове осталось ровно половина волос.

– Моя Хиросима, — говорила потом Таня.

Полдня просидела на стуле — сын, слава богу, был в школе. А потом позвонила той самой гениальной тетке, которая когда-то вытянула маму с того света. Та ее внимательно выслушала и сказала:

– Господи, уроды, ей-богу! И где их учили, придурков! Успокойся! Ради бога, успокойся! Этот показатель для подростка — нормален! Если бы речь шла о взрослом человеке, то можно бы было рассуждать на эту тему. Так что живи и радуйся.

Таня положила трубку и долго сидела в оцепенении, потом позвонила Андрею. Он сказал, что пойдет разбираться в поликлинику. Таня его остановила: все в порядке. Кирюшка здоров, а остальное… Пусть каждый договаривается со своей совестью.

Верка из больницы не выходила, Лиечку отдала Тане. Однажды решила поехать домой — нужно было хотя бы помыться и переодеться. На улице ее окликнули. Она обернулась — Крутов Станислав Сергеевич, ироничный заведующий отделением. Предложил подвезти до дома. Измученная, Верка согласилась. Подвез. Спасибо. Она подумала о том, что сейчас разденется, залезет в душ, а потом рухнет в кровать.

– Чаем не напоите? — спросил он.

Верка кивнула — как откажешь?

• Предыдущая
• 46/57
• Следующая