Англия и Уэльс. Прогулки по Британии - Мортон Генри Воллам - Страница 12

• Предыдущая
• 12/143
• Следующая

Там я увидел сотни бедно одетых людей, которые ютились возле своих тюков, сумок и сундуков. Мне они напомнили стадо перепуганного скота. Среди них были ирландцы, англичане, итальянцы и евреи; целые семейства со своим скарбом сгрудились в тесном пространстве с единственной целью — добраться до далеких берегов Америки, где они намеревались начать новую жизнь. Третий класс!

По мне, так нет более печального зрелища, чем эти несчастные, забитые люди. Пока я глядел на них, у меня возникло странное щемящее чувство, что шикарные, позолоченные каюты наверху — не более чем красивый сон, а настоящая реальность — здесь, на этой невидимой, забытой Богом и людьми нижней палубе. Некоторые из пассажиров выглядели потерянными и подавленными, другие, напротив, были возбуждены и чрезмерно разговорчивы. Язык не поворачивался назвать их авантюристами — трудно представить себе людей, менее похожих на искателей приключений, — и тем не менее представьте себе, какая это авантюра: бросить все и отправиться к чужим берегам, чтобы начать жизнь сначала.

Девушка развернула бумажный пакет, достала бутерброд и протянула его пожилому мужчине, по виду ее отцу. Она нежно обняла его за плечи, а мужчина с отсутствующим видом похлопал ее по руке.

Я уже предчувствовал, сколько здесь будет слез и истерического смеха в самом ближайшем будущем…

Взвыла сирена.

— Провожающих просят сойти на берег!

Огромный корабль был готов пуститься в свое плавание через Атлантику.

Я встретил своего друга возле ресторана.

— Есть совсем не хочется, — грустно пожаловался он, и тут грянул оркестр.

Старший стюард успокаивал раздраженную даму: насколько мне удалось понять, она осталась без ванной комнаты, которую оплатила заранее. На трапе стояли юноша и девушка с очень бледным лицом; на их губах играла жалкая, беспомощная улыбка, которая обычно сопутствует расставанию.

— Прощай! — сказал он. — Пиши мне каждый день из Нью-Йорка… хотя бы по нескольку слов.

Снова раздался звук сирены, что-то прокричал дежурный офицер. Девушка промокнула глаза платочком и неуверенно улыбнулась. Молодой человек начал медленно, понурившись спускаться по трапу. Огромное судно представлялось ему — памятуя древние трагедии, я абсолютно в этом уверен — злобным чудовищем, которое уносит прочь его возлюбленную, в каждом обертоне корабельной сирены ему слышался бездушный дьявольский хохот. И тысячи бесконечных миль, отделяющих его от девушки, начнут с беспощадной непреложностью разматываться, как только его нога коснется набережной. Еще какое-то время ее бледное лицо будет маячить перед его взором, но это ничего уже не изменит. Мне было искренне жаль их обоих!

Вновь прозвучал бодрый, веселый гудок, огромное судно дернулось и медленно — так медленно — тронулось с места.

Сначала от причала его отделяла полоска шириной в дюйм, затем она увеличилась до ярда. Увы, с точки зрения разлученных возлюбленных это расстояние равнялось бесконечности, по сути, можно было считать, что корабль уже достиг Нью-Йорка. Молодой человек стоял с бледным, искаженным лицом и наблюдал, как океанский лайнер мучительно медленно — дюйм за дюймом — удалялся, прокладывая себе путь по Саутгемптонской бухте. Пару раз он сделал попытку повернуться и уйти, но так и не смог…

Я стоял рядом — весь во власти жалости и сочувствия — и размышлял о тех несчастных пассажирах третьего класса, которые сидели сейчас во чреве корабля рядом со своими жалкими пожитками. Что они делали в тот момент, когда гигантский лайнер пустился в плавание — плакали, смеялись, молились?

На набережной, у самой кромки берега, застыл мальчишка-рассыльный с телеграфа — в руке пачка недоставленных сообщений, во взгляде, которым он провожал удалявшийся корабль, светились обида и раздражение. Он выглядел смехотворно — чисто лягушонок, досадующий на препятствие в виде действующего вулкана. Впрочем, горевал парнишка недолго. Присвистнув, он вскочил на свой велосипед и покатил обратно, увозя с собой стопку розовых конвертов — слова последнего «прости!» возвращались в серый город прощаний под названием Саутгемптон.

Здесь, в Бьюли (местные жители часто произносят это название как Бьюлей), никогда ничего не происходит… если не считать, конечно, прилива и отлива на реке, появления и опадания листьев, восхода и заката солнца и луны…

Это уединенное и странное место в самом сердце последнего из великих английских лесов. Я бы даже назвал его самым странным местом из всех, которые когда-либо видел. Живут здесь медлительные саксы — благовоспитанные, степенные люди, не слишком разговорчивые, но имеющие обо всем собственное мнение. Их далеким предкам хватило ума держаться подальше, когда король Вильгельм Рыжий ломился сквозь папоротник в пылу охотничьего азарта (мы все помним, к каким фатальным последствиям привела его погоня за благородным оленем [12]). Прошедшие века не изменили местный народ: они такие же мастаки прятаться за надежной стеной вежливой скрытности. Ничего удивительного, порой кажется, что сами здешние места способствуют неторопливому и сдержанному укладу жизни. Находясь здесь, вы начинаете понимать, что далекий Лондон со всей его блестящей мишурой не столь важен, как появление нового помета у свиньи мистера Смита. Попробуйте постоять вот так — в полной тишине, прислонившись к деревенской изгороди, — и вам откроется удивительная тайна: оказывается, все то, за чем гоняются столичные жители, ради чего они разбиваются в лепешку, ничего не стоит по сравнению с возможностью смотреть на чистый лик луны за переплетением березовых сучьев. Бр-р, ну и ересь!

Но остерегайтесь надолго оставаться в Бьюли. Очень скоро вы обнаружите, что ваше единственное желание — это радоваться приплоду вместе с мистером Смитом или стоять по колено в мельничном ручье и наблюдать, как разгораются яркие звезды на небе.

Я же, поддавшись чарам этой деревушки, пытался решить проблему: возможно ли, чтобы ореол святости, который некогда окружал старинный храм, сохранился, словно пристав к здешнему месту?

Это крохотное поселение с развалинами величественного аббатства в период с 1204 по 1539 год являлось одним из главных убежищ Англии, куда стекались воры, убийцы, заговорщики со всей страны. Любой беглец мог укрыться за стенами монастыря от правосудия, и никто был не вправе претендовать на его жизнь. «Милосердие церкви» укрывало его лучше всякого щита: шериф со своими подручными мог колотить в двери аббатства так, будто настал судный день; а кровожадные рыцари рыскать по округе сколько им вздумается — все бесполезно, птичка упорхнула. Вчерашний грешник был в полной безопасности, будто никогда и не грешил!

На протяжении всех Средних веков Бьюли оказывал гостеприимство самой выдающейся компании негодяев и проходимцев — все они жили там, не выходя за стены аббатства. Белые братья вели хозяйство, ловили рыбу и огородничали, каждый день распевая торжественную мессу в прелестной местной церквушке. Время от времени на дороге показывался всадник на взмыленной лошади, который но весь опор влетал на территорию аббатства, чтобы остаться здесь навсегда, присоединившись к сомнительному братству.

Не удивлюсь, если книга посетителей аббата Бьюли в точности соответствовала списку лиц, разыскиваемых Скотланд-Ярдом.

И все, что осталось от былого кипения жизни, — это древние развалины, которые печально высятся в свете все той же луны на берегу все той же реки. Порок, похоже, навсегда покинул Бьюли, но атмосфера убежища сохранилась. Это может показаться странным, но «милосердие церкви» по-прежнему витает над здешними полями, нарушая их уединение.

Именно таким мыслям я предавался как-то вечером, когда на реке уже начался отлив, а солнце клонилось к западному горизонту. Оно изрядно потеряло в своем великолепии, почти скрывшись за верхушками деревьев.

Если посмотреть на небо, можно было обнаружить два слоя облаков: один — безмятежный, нежно-абрикосового цвета — висел неподвижно в вышине, второй — грозовой, цвета индиго — двигался на небольшой высоте. Весь запад был объят золотым пламенем, которое частично захватывало и края темной грозовой гряды. Все это великолепие двигалось, изменялось… Река в угасающих лучах солнца казалась полоской чистого серебра, по которой бесшумно двигался крошечный гагатовый силуэт — припозднившаяся утка искала себе ночлег. Неподалеку застыл лебедь, спрятавший голову под крыло, — еще один контур, вырезанный из черной бумаги. Ветер нагонял легкую зыбь на поверхность воды, одновременно швыряя пригоршни бледных лепестков в прибрежную траву. Вместе с сумерками сгущалась и тишина. До меня доносился далекий лай собаки; голоса двух мужчин, ведущих неспешную беседу за поросшей мхом стеной, звучали явственно, как колокольный звон.

• Предыдущая
• 12/143
• Следующая