Тайна римского саркофага - Кузнецов Афанасий Семенович - Страница 30
- Предыдущая
- 30/38
- Следующая
Однажды в его руки попала советская листовка. Она окончательно решила его судьбу. Листовка была со статьей Ленина «Социалистическое отечество в опасности!» Он прочитал ее и передал товарищам. В ту же ночь в роте начался обыск – искали «крамольные листки», подброшенные большевиками, – и Джулио, поняв, чем это для него пахнет, бежал и сдался в плен красным. Потом он вместе с венгерскими коммунистами проводил агитацию в тылу белогвардейцев в России, в городе Самаре, освобождал Поволжье.
В Италию он прибыл коммунистом, в ряды РКП (б) он вступил в Симбирске. В своем заявлении Джулио писал: «В ответ на покушение врагов народа на дорогую всем пролетариям мира жизнь В. И. Ленина прошу принять меня в партию большевиков»…
В городе Оренбурге он познакомился со своим прославленным земляком – командиром Красной Армии Джованни Штиксом. Воюя в одном интернациональном батальоне, они уничтожали белые банды в Приуралье. В 1922 году Джованни Штикс выехал на Родину, а вслед за ним, годом позже, выехал и Джулио. И вот теперь он на родной земле…
– Что же ты думаешь делать? – задумчиво спросил Анджело, выслушав рассказ брата.
– То же самое, что делали русские у себя в России, – спокойно ответил Джулио. – Бороться!..
С этого дня у Джулио началась полная опасностей и лишений нелегальная жизнь. С Анджело они виделись редко: ищейки Муссолини рыскали всюду.
Однажды Джулио пришел к брату поздней ночью.
– Анджело, есть очень важный разговор. – Джулио пристально посмотрел в глаза брату. – Вот что, Анджело… не сможешь ли ты оказать нам одну очень важную услугу? Подумай хорошенько! Мы, конечно, никого не принуждаем…
Анджело широко открытыми глазами глядел на брата и ждал, что тот скажет.
А Джулио продолжал:
– Итальянские тюрьмы заполнены коммунистами… Необходимо иметь там своих людей… Ты понял меня?
– Не совсем… – растерянно ответил Анджело.
– Ты должен бросить работу на заводе и устроиться надзирателем в Реджина Чели. Партии нужен надежный связной…
Анджело вытер холодный пот со лба. Он никогда не был борцом, никогда не лез в драку, а теперь ему, кажется, предлагают партийное задание…
– Многого мы от тебя не потребуем, – как бы угадав причину его замешательства, продолжал Джулио. – Итак, подумай хорошенько, через несколько дней я приду за ответом…
Анджело молчал. И вдруг в душе его проснулись все молча перенесенные обиды, вспомнилась пощечина, полученная, как он потом узнал, от сына фабриканта, вспомнились унижения, испытанные на заводе, гроши, получаемые за целый день работы, насмешки мастеров и скудные, почти нищенские обеды…
Через несколько дней Анджело, побрякивая связками ключей, ходил по коридору вдоль мрачных камер Реджина Чели.
Так он примкнул к тем, кто боролся за свободу и счастье людей.
С виду это был прежний, немного флегматичный Анджело. Никто бы и не подумал, что именно он выносит важные сведения из тюрьмы, что это он сумел облегчить участь многих узников-коммунистов, что сотни политических заключенных навек остались благодарны ему за помощь и участие…
– А работы было много, – рассказывал Анджело Сперри. – Со всех уголков земного шара пробивались в нашу тюрьму бодрые товарищеские письма. Я не раз видел, как за решетками загорались радостные глаза, читая желанные строчки. С трудом приходилось иногда доставлять письма и особенно те, которые приходили из России…
В день похорон Ленина заключенные выпустили рукописный журнал: «Дело его не умрет». Он тайно переходил из камеры в камеру. А потом ежегодно отмечали день смерти Ленина. В пять часов пятьдесят пять минут дня из камеры в камеру стуками в стену передавалось: «Встанем, товарищи! Наступает годовщина смерти Ленина».
И камеры оживали. Под тяжелыми сводами Реджина Чели раздавались волнующие слова песни: «Замучен тяжелой неволей». Так могли петь лишь те, кто в борьбе за дело великого Ленина пошли на все: на заключение, на пытки, на самую смерть…
Многие коммунисты в тюрьме изучали русский язык. А это было строго запрещено. Как только администрация узнавала, что тот или иной заключенный изучает русский язык, его тут же сажали в карцер и приковывали толстой цепью к стене на целую неделю.
Не раз Анджело приносил в камеры итало-русские словари.
– А мне еще сам Грамши говорил: «Изучай, Сперри, русский язык. Когда-нибудь пригодится»… И вот, как видите, пригодился…
Сперри закончил рассказ.
– А что стало с вашим братом? – спросил Алексей. – Где он теперь?
– Что с ним стало? – медленно переспросил Сперри. – Когда началась гражданская война в Испании, он уехал туда. И не вернулся… Не каждому суждено выходить из боя живым… Погиб под Барселоной… Он был комиссаром батальона в бригаде кубинца де ля Ториента. Похоронили его с почестями, которые он заслужил. В тот день в Барселоне нельзя было купить цветов, все они были принесены на городское кладбище и возложены на могилу Джулио Сперри.
Алексей и Остапенко стояли молча.
Очень верно сказал итальянец. Не всем дано уцелеть в смертельной схватке с врагом. Их бой тоже еще не кончен. Как знать, выйдут ли они из него живыми и невредимыми?..
Сперри поднялся и усталой походкой направился к выходу. У двери он остановился и, стиснув руку Алексея, сказал:
– Будете живы, положите эту гвоздику к изголовью Владимира Ильича. От нашей Италии… – И Сперри сунул в карман Алексея маленький конвертик с красным цветком.
Снова побег
Над ними было ночное небо. Облака, раскинувшись, словно серые овчины, медленно проплывали с запада на восток и там терялись за горными вершинами, плотно покрытыми полуночной дымкой. Воздух был напоен весенним ароматом. Чувствовалось дыхание близкой грозы. Тюремные фонари, тихо покачиваясь на ветру, посылали туманно-дымный свет на узкую каменную полосу двора. Лишь из караульного помещения, где сидела охрана, светила большая яркая лампочка. Немецкие солдаты играли в карты и о чем-то спорили.
В темном углу тюремной ограды стояла крытая брезентом машина. В ней сидело человек десять заключенных. Как только Сперри подвел Николая и Алексея к машине, воздух прорезал высокий, режущий звук тюремного звонка. Это был сигнал к началу вечерней поверки. В здании тюрьмы поднялся невообразимый шум: поворачивались автоматические замки, распахивались двери камер, заключенные бежали по коридорам, надзиратели выкрикивали команду: «Стройся!».
Во время этого шума шофер завел мотор и тихо подъехал к воротам. Николай и Алексей уже сидели в машине. Открылись ворота, и машина пошла на юг, дальше от Рима.
Алексей окинул прощальным взглядом стены тюрьмы. В темноте она напоминала ему огромную жабу, в предсмертной агонии вцепившуюся в тибрскую набережную. «Много слез пролито за ее стенами, – думал он, – много раздавалось стонов, были муки, было отчаяние. Но все-таки намного больше было мужества и бесстрашия»…
Через два часа машина подъехала к небольшому концлагерю. Военнопленные из этого лагеря рыли для немцев запасные траншеи и блиндажи.
…А союзники с каждым днем все ближе подходили к Риму. Был конец мая.
Однажды Алексея и Николая послали на машине с палатками и продуктами. Въехали в лес. Конвой приказал разгружать машину и ставить палатки. Проработав весь день, Алексей и Николай упали вечером на траву, как убитые. Возле палаток ходил немецкий часовой с автоматом.
– Сейчас или никогда, – прошептал Алексей своему другу, плотно прижимаясь к земле, как будто набираясь от нее сил для решительного шага.
– Сейчас, – так же шепотом ответил Николай, и Кубышкин успел увидеть, как лихорадочно и отчаянно сверкнули глаза товарища.
Вот немец скрылся за палатками. Они вскочили и побежали в глубину леса. И вдруг у крайней палатки налетели на кучу хвороста. Затрещали сухие ветки. Немец, не ожидавший такой дерзости, на секунду опешил. И эта растерянность спасла беглецам жизнь.
Когда часовой пришел в себя и открыл огонь, Алексей и Николай уже были в самой гуще леса. Немец пускал наугад в темноту короткие автоматные очереди. Возле самой щеки Алексея пропела пуля. Кубышкин бросился на землю и пополз. То же сделал и Остапенко. Но пополз он, видимо, в другую сторону.
- Предыдущая
- 30/38
- Следующая
